— Будьте любезны, поднимите эту даму по лестнице, а мы занесем кресло.
— С удовольствием, — произнес он, с улыбкой обращаясь к Каталке терпеливым тоном, каким разговаривают с очень пожилыми людьми и малышами.
Почти невесомую, похожую в белом наряде и вуали на монахиню, или привидение, или старинную невесту, он легко вскинул ее на руки и потопал вразвалку, пока из-под вуали на него не сверкнули синевой глаза семейства Линде. Смешавшись, он покраснел, расправил плечи и с гордостью и удивлением пронес ее сквозь строй телекамер, шквал щелкающих вспышек и перекатывающийся шепот: “Кто это? Кто она такая?” — ибо с заблестевшими глазами, с по-прежнему прекрасным очерком скул она вдруг превратилась в прежнюю леди А., и все вокруг ахнули.
Пока я расплачивалась с таксистом, Нора сражалась с не желающим складываться креслом.
Неожиданно я почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав — какой-то закутанный в тряпки нищий старикан. Стоило мне его увидеть, как в памяти что-то промелькнуло, только я не смогла сразу вспомнить.
В моем возрасте память становится на удивление избирательной. Намедни, например, я никак не могла припомнить название любимого пойла Ирландца, даже несмотря на то, что он запустил в меня на прощанье бутылкой. Полной, заметьте. Она разбилась о стену, и содержимое потекло вниз. “Смотри-ка, — сказала я. — Получилась карта Ирландии”. Но он не оценил остроты. “Видно, он тебя сильно любил, раз не пожалел полной бутылки”, — прокомментировала Нора это событие, когда я ей о нем рассказала.
Виски какой марки? Если не путать такие детали, публика всему поверит.
“Старый Бушмилс”? Может, и “Старый Бушмилс”. Бедняга Ирландец. Попал в небесную винокурню много лет назад.
В круговороте толпы в вестибюле красота соперничала с известностью. На верхних площадках лестницы разместились наряженные лютнисты, непременно присутствующие на банкетах отца; оттуда на входящих лилась старинная музыка. Но, к нашей радости, наверх вела еще одна, вычурно изогнутая, подобно Мэй Уэст, лестница.
— Где Каталка? Куда этот парень ее засунул?
— Понятия не имею.
Предоставив Каталку судьбе, мы сдали меха и рука об руку исполнили еще одно голливудское восхождение по ступеням, хотя, увидев в верхнем пролете свое отражение в большой золотой раме, я испытала привычный шок — две забавные старушенции, на каждой по полкило косметики, наряды уже лет как шестьдесят не по возрасту: звездочки на чулках и обтягивающие зады крошечные юбчонки. Пародии. Нора взглянула на отражение в тот же момент, что и я, и тоже замялась.
— Ой-ёй, Дор, — сказала она, — похоже, мы действительно переборщили.
Но делать было нечего, разве что посмеяться над собой, и, ободренные поддержкой друг друга, мы браво потопали в танцевальную залу. Там-то мы могли еще кое-что показать, хотелось им этого или нет.
Да-да, этот дом мог похвастаться танцевальной залой, и надо было ее видеть. Фасад нависал прямо над парком, на другом конце находились высокие окна. Потолок с лепниной в виде акантовых венков, ананасов, арф, пальмовых ветвей, виноградных гроздьев и снующих ангелочков поддерживали колонны из красного мрамора с золотыми капителями.
Сердце мое замерло, я опять была семнадцатилетней девочкой, с трепетом достающей из сумочки пудреницу, — потому что всюду была сирень, сирень. В вазах, кувшинах, подвешенных на стенах сосудах. Лейтмотивом вечера выбрали белую сирень. Из-за ее запаха я была как в тумане все время, пока мы продвигались в длинной очереди к нише, где на подобии трона восседал наш отец.
В отличие от большинства присутствующих он был одет не во фрак, не в смокинг, а в величественный, тяжелый от обилия вышивки лиловый кафтан. Я подумала: может, у него колостомия? Но кафтан красиво оттенял его длинные седые волосы, все еще густые и тяжелые. Пальцы украшали кольца, каку короля или папы, на шее висел большой золотой медальон. Он выглядел величаво и одновременно празднично. Сердце мое встрепенулось и забилось чаще.