Терпеливо ожидая очереди поздравить его с днем рожденья, мы оказались зажаты между театральным рыцарем и телевизионным диктором, продолжающими трепаться поверх наших голов; они нас порядком достали, но на этот раз мы решили смириться со старушечьей неприметностью; хоть мы и были, не забывайте, расфуфырены, как дешевый окорок на Рождество, но возраст и пол все равно стирали нас из поля зрения окружающих — так вот, на этот раз, юбилея ради, мы решили не устраивать сцен, хотя обычно, если нас не замечают, мы бурно протестуем. Пару раз мне удалось ухватить протанцовывавшее мимо шампанское; нервы у меня, уверяю вас, были взвинчены.
Глазами я искала Каталку, но ее нигде не было. Я начала было за нее беспокоиться, но вскоре пришлось беспокоиться о себе, точнее, о вместимости моего мочевого пузыря, потому что театральный рыцарь целовал Мельхиорову руку раз, другой, третий — в камере каждый раз что-то не срабатывало, казалось, что вечер пустили по кругу. Вспомнив, как во время нашей первой встречи я описалась от волнения, пришлось пожалеть о втором бокале шампанского.
Облаченная в слишком заумный для ее возраста наряд от Вивьен Вествуд, третья леди Хазард пристально смотрела по сторонам, и хотя ее отягощенная брильянтами рука покровительственно лежала на его плече, глаза непрестанно рыскали по заполненной людьми зале, в которой запах дорогих духов и одеколона смешивался с ароматом сирени, горящих свечей и пробивающимся с нижнего этажа запахом изысканных блюд. Госпожа Масленка улыбалась так широко, что кройка и шитье на ее лице грозили распуститься по швам, но все равно было видно, что ей не до веселья.
Ну еще бы! Она выискивала Тристрама.
Которого нигде не было.
Какое-то время я размышляла, не появится ли таинственный член Общества Иисусова — отец Гарет Хазард, и, если появится, будет ли он в церковном облачении? Мне было до смерти любопытно встретить отца Гарета; я ни разу его не видела и, будучи неофициальным летописцем семейства Хазардов, много бы дала за такую возможность, потому что первое появление в нашей семье индивидуума, избравшего безбрачие — так сказать, невоюющей стороны, — принимая во внимание всю историю отцовств, казалось по-своему логичным.
— Душистый Горошек! — воскликнул отец. — И Горчичное Зерно!
Он обхватил каждую из нас рукой; леди Масленка продолжала стоять с кожаной, не меняющейся при смене посетителей улыбкой — ее мысли явно витали далеко. Она не отличила бы нас от первого встречного, но мы ее отлично помнили по проведенным в особняке Линде воскресеньям, когда она в лоскутном платье с узким лифом и широкой юбкой льстиво хихикала над какой-нибудь колкостью Саскии. Мельхиор тем временем обнял нас так крепко, как только мог, не поднимаясь с места. Потом закрыл глаза и втянул ноздрями воздух.
— Милые мои, сделайте одолжение, подскажите мне... которая из вас душится “Шалимар”, а которая — “Мицуко”?
Эта улыбка! Черт побери, мы опять влюбились в него, как в тот августовский выходной много-много лет назад, когда он, молодой, трусливый и глупый, впервые разбил наши сердца. Но по всему было видно, что нынче он не таков. И мы потеряли голову. Нам не нужны были слова, они были бы лишними. Его улыбка. Нора заревела в три ручья, и он, протянув свою старческую, в прожилках и коричневых пятнах, руку, неуверенным, робким, щемящим сердце движением дотронулся до ее щеки.
— Не надо плакать, — сказал он. — Ведь сегодня — наш день рожденья.
Ну вот. Тут и я не выдержала.
— Папа, — сказала Нора, и я повторила: “Папа”.
Он еще раз обнял нас:
— Мои милые девочки.
Не знаю, почему он переменился. Может быть... Может, когда он увидел во время шоу бедную, растерянную Тиффи, он впервые за много десятков лет вспомнил красавицу Китти. Может быть. Голову он держал к камерам под таким углом, чтобы не было заметно двойного подбородка — ничего не попишешь, это у него было в крови. И то, что за его покаянием по телевизору следило пол-Англии, не означало, что он кривил душой. Он обнимал нас снова и снова, за все потерянные годы. Одной прекрасной, наполненной запахом белой сирени ночью, когда мне было семнадцать, он пригласил меня на танец, и сейчас, завершая круг, по правилам ему нужно было протянуть руку Норе, но сзади, напоминая о своем присутствии, нас толкал в спину диктор телевидения, поэтому мы только сказали:
— Еще увидимся, папа, — и отошли в сторону.
Ухватив, чтобы прийти в себя, еще по одному бокалу, мы спрятались за колонной. Наши лица сами собой расплылись в широчайших, как у Чеширского кота, улыбках. Он не сказал ничего особенного. Ничего особенного не случилось. Просто мы получили толику любви.