— Флорадора! Ты совсем не изменилась!
Я хотела возразить, указать на морщинки вокруг глаз, седые волосы и трясущиеся поджилки, но по его глазам поняла, что он не льстит, что его любовь к нам не замечает перемен, что для него мы всегда будем теми же девочками, которыми, хоть и упрятанные временем в костлявые, изношенные тела, мы продолжаем оставаться; несмотря на распутство, он умел хранить верность и что любил, то не менял, и не замечал перемен в любимых. И тут я задумалась — может, я тоже такая же? Может, глядя на Перри, я видела любимую душу, а не его бренную плоть? И, может быть, в действительности, за гранью круга моих желаний, его телесная оболочка находится в таком же плачевном состоянии, как и у его племянниц?
Саския неприветливо отстранилась. Имоген пыталась ускользнуть, но ей помешало сооружение на голове, поэтому он заграбастал ее и так сжал в объятьях, что золотая рыбка выскочила из аквариума, и, пытаясь ухватить ее, скользкую как мыло, прыгающую по всей танцевальной площадке, она долгое время ползала в луже на четвереньках. Растерявшись от обилия сюжетов — горя, радости, негодования, а тут еще и эта погоня, — операторы не знали, куда наводить камеры, а толпа переговаривалась и бестолково путалась под ногами, пока Перигрину не бросилась вдруг в глаза спрятанная за колонну, плотно закутанная фигура, при виде которой он застыл, сжимая в кулаке бьющуюся рыбешку.
— Неужели... — пробормотал он.
Все глаза обратились на невидимую, сжимающую и разжимающую пальцы на ручках кресла леди А. Будто стараясь исчезнуть со сцены за кулисы, где никто не мог бы ее увидеть, она подалась назад, но уперлась в стену — дальше бежать было некуда.
Мельхиор почувствовал, что что-то происходит; тяжело опираясь на Масленку, он вытянул шею и уловил момент, когда Перигрин сдернул вуаль. На какое-то время все замерли, сбитые с толку. Посерев от изнеможения, с озадаченным выражением лица Мельхиор опять опустился на свой трон, но ситуация только лишь начинала оживляться. Думаю, до него так и не дошло, кто эта дама в кресле-каталке. Слышно было, как Масленка вопрошает: “Кто это? Это еще кто?” Но Саския и Имоген в ужасе попятились назад. И поделом.
Перри мягко произнес:
— Здравствуй, ясноглазка.
Леди А. ответила:
— Ах! Это вы, Перигрин! — и глаза ее залучились.
Он повернул ее лицом к толпе.
— Дамы и господа, — произнес он, — леди Аталанта Хазард. Самая красивая женщина своего времени.
И вдруг она опять преобразилась в прежнюю себя, только теперь, по моему мнению, белые кудри делали ее еще больше похожей на овечку; однако овцы, видимо, неотразимы; все ахнули. Перри зааплодировал, и все подхватили. Словно опять желая спрятаться, она ухватилась за вуаль, но было видно, что она довольна. Мельхиор подпрыгнул:
— Атти!
В зале теперь собрались все три леди Хазард, и мне подумалось: может быть, и дух нашей матери витает где-нибудь поблизости в дымном облаке над тортом, который, по причине усталости державших его рук, уже начал колыхаться из стороны в сторону.
— Я кое-что привез вам, вот, в сундуке, — объявил Перигрин Мельхиору, — ну-ка, посветите нам, пожалуйста, ради такого случая.
Перри, наверное, сунул музыкантам денег, потому что опять раздались фанфары барочных труб, и в залу вошли с полдюжины малорослых темнокожих мужчин в перьях и набедренных повязках — очевидно, бразильские друзья Перри; они внесли сундук, покрытый наклейками исчезнувших уже отелей, закрытых пароходных компаний, разобранных железных дорог. Втащили его на середину залы и опустили на паркет. Поплевав на руки, Перри быстро-быстро потер ладони, шагнул вперед, и я вдруг подумала: сейчас он покажет фокус, потому что он напустил на себя манеру, которой я уже сто лет не видела, — чародея и фокусника.
— Дамы и господа, как вы видите, у меня в рукавах ничего нет.
Походка у него была упругая. Сто лет? Да бросьте!
— Он продал душу, — прошептала Нора.
Он обратился к Мельхиору. Поклонился так низко, как позволяло ему его пузо.
— Мельхиор, мой дорогой брат, — произнес он, — я дарю тебе... будущее семейства Хазард.
Он поднял крышку сундука.
— Если только, — добавил он, — она согласится иметь с вами дело.
Словно по наитию, мы догадались, о ком идет речь.
Из сундука свежая как огурчик, выскочила Тиффи; выскочила как ни в чем не бывало, только глаза у нее уже были не как у голубки — умирающей ли, живой ли, — а просто она выглядела поздоровевшей и душой и телом, даже, пожалуй, чересчур. И одежду она поменяла; на ней был комбинезон и огромные ботинки “Док Мартинс”, но она по-прежнему была такая милая, что глаз не оторвать. Наша Тифф, свет очей наших.