Мы плакали и смеялись одновременно. На наших дурацких каблуках мы проскользили по невозможно гладкому полу и обхватили ее, словно на всю оставшуюся жизнь, а барочные трубы все трубили и трубили, так что я даже начала думать: может, мы все умерли и попали в рай. Но первое потрясение прошло, а мы все оставались, где были.
Нужно отдать должное реакции Тристрама, он в мгновение ока очутился перед ней на коленях, одновременно рыдая и смеясь или отлично имитируя то и другое.
— Я люблю тебя, Тиффани, — произнес он, — прости меня.
Она смотрела на него, словно глубоко погрузившись в раздумья — что само по себе меня обрадовало, потому что до этого особой склонности к размышлениям за ней не замечалось. Видимо, подцепив где-то — хотя, к счастью, не на дне реки — жуткий насморк, она вытерла нос тыльной стороной ладони.
— Держи карман шире, — сказала она наконец.
Как громом пораженный, Тристрам уселся на пятки.
— Но, Тиффани, я женюсь на тебе!
— Никогда, подонок, — объявила она перед всеми присутствующими.
Я так гордилась ей в ту минуту!
— После того, что ты мне сделал на виду у всех — ни за что. Я не вышла бы за тебя, будь ты даже последним мужчиной на белом свете. Женись лучше на своей тете.
Весьма ощутимый удар. Саския побелела и уронила бокал. Бедняга Мельхиор, конечно, был в полном недоумении, последний выпад до него, понятно, не дошел, но у него сердце разрывалось от угнетающей картины отказа его сыну.
— Милочка моя, — проворковал он густым, богатым, отменной выдержки и марки голосом, — пожалейте его, пожалейте вашего будущего ребенка.
Мне было жаль Мельхиора: нелегко получить и тут же лишиться внука, даже еще не родившегося. Он выглядел так жалко — да и, в конце концов, это был его день рожденья — что Тифф, может, и дрогнула бы, но Тристрам сам все испортил. Он закатил невероятную истерику.
— Мой ребенок! Что будет с моим ребенком! — он рвал на себе волосы и скрежетал зубами.
— Возьми себя в руки и будь мужчиной или хотя бы попытайся, — резко сказала Тиффани. — Не выйдет из тебя отца. Быть отцом — это, знаешь ли, побольше, чем засадить кому-нибудь между делом.
Мы сжали ей руки, и она ответила нам тем же. Со временем, подумала я, мы научим малыша чечетке и балету. В дверь опять заколотили.
— Это мои папа и мама приехали, — уверенно объявила она.
Впустить новоприбывших было некому, потому что к этому времени вся прислуга собралась в зале, завороженная развертывающимся на глазах реалити-шоу; однако оглушительный треск возвестил присутствующим, что для профессионального боксера полутяжелого веса запертая входная дверь проблем не представляет. На прощание Тифф объявила:
— Если твой папаша и мама захотят взглянуть на ребеночка, когда он родится, всегда пожалуйста, но ты, Тристрам, не смей соваться, пока молоко на губах не обсохнет.
Он был так поражен, что не смог подняться с колен; Бренда и Лерой обошли его кругом и под обстрелом фотовспышек, обняли дочку. Опять заиграли лютни, “Господь чего-то там” и тому подобное, — думаю, Перри сунул им пару бумажек. Всё, как в старые времена: свет, музыка, мотор. Под неуверенные аплодисменты Тифф.
Перри сказал, что прошлой ночью по дороге из аэропорта он случайно наткнулся на блуждающую по улицам Тиффи, — чуть не сбил ее своей машиной.
— Ну, и я взял ее с собой в гостиницу, “Тревелерз клаб”.
— Ох, Перигрин! — воскликнула я, пораженная ужасной мыслью. — Надеюсь, ты не...
— Естественно, нет, за кого ты меня принимаешь, — обиделся он. — Что за подозрение! Дураку было видно, что барышня попала в беду.
Тристрам рыдал на плече у Саскии. По лицу его матушки было видно, что она Саскию тоже терпеть не может, хотя они и были лучшими подругами в Ка-А-Дили-ди бог знает в каком году. И смотрите — эта подлая Саския нынче пытается пролезть на ведущую роль в ее главной сцене с собственным сыном. Воспылав невостребованной материнской любовью, Масленка отхватила кусок от торта, опустившегося к тому времени от усталости на пол, вытащила из него догоревший дотла огарок и сунула тортик в руки сыну.
— Съешь хоть что-нибудь, милый, — сказала она. — Хоть кусочек, на тебе лица нет.
Раздался пронзительный визг, крошки разлетелись по сторонам, потому что Саския, выхватив торт у Тристрама чуть ли не изо рта, забилась в судорогах на руках у сестры, которая снова, беззвучно открывая и закрывая рот, начала знаменитую рыбью пантомиму — о! о! о! Перри в мгновение ока схватил аквариум Имоген и выплеснул воду на Саскию, остановив, таким образом, истерику и вызвав взамен пляску святого Витта, пока она пыталась вытрясти из выреза платья золотую рыбку.