— Ну и треск! — сказала Нора. — Прямо как литавры в оркестре. Думаешь, я не догадалась, чем ты там занимаешься?
В какой-то момент, продолжала она, казалось, что от неистовой тряски кровати — не забывайте, Перри был крупным мужчиной — хрустальная люстра не выдержит и вместе со всеми свечами и стекляшками с шумом и треском полетит вниз, а с ней и весь роскошный потолок; рухнет весь этот блядский дом с перемазанными малафьей (молофьей?) шикарными платьями и фраками, отравленными тортами и любовниками, матерями и сестрами, разлетятся вдребезги искривленные стекла, сквозь которые наша жизнь выглядела пошлым порнографическим шоу, посыплются знамением Господним на все головы полыхающие свечи, все — семья, друзья, телевизионщики — вываляются в пыли, сперме и пламени.
Но ничего такого не произошло. Сила смеха, увы, не всемогуща, и я хотя иногда и пытаюсь раздвинуть ее барьеры, но не собираюсь их преступать.
Мы с Перри, конечно, не подозревали о том, что происходит внизу.
Совсем не плохо для столетнего любовника, совсем неплохо.
Но не подумайте, пожалуйста, что я прыгнула в постель с развратным старикашкой, прибывшим час назад с моей любимой крестницей в сундуке, — все было не так. Я лежала в объятьях рыжего молодого пилота в потертой летной куртке, постучавшего в дверь дома 49 по Бард-роуд и спасшего нас от унынья в день, когда закончилась война, призванная стать последней войной на земле, за двадцать лет до того, как началась новая; а войны, Перри, это факт, от которого ни смехом, ни сексом не отделаешься.
Перри, ты слышишь меня?
Не слышит.
Он был собой, молодым; а еще, пока мы занимались любовью, он превратился — в кого бы вы думали — в того голубоглазого паренька, так и не узнавшего моего имени. Потом в кровати на миг материализовался Ирландец — привет, дружище, какой сюрприз! В воздухе пронесся аромат “Эссенции лайма Трампера”, но на этот раз запах шел не от Перри, а от поляка из Армии Андерса — ночь, когда меня в “Ритце” укусила блоха. А вот и господин Пианист — слава богу, на этот раз он хорошенько прополоскал рот. Не подумайте, что во время действа я отправилась в Царство грез — просто Перигрин сегодня был не только моим любовником, он обернулся калейдоскопом лиц, жестов и ласк — не любовь всей моей жизни, а все Любови моей жизни, вызов на бис всей моей любовной карьеры.
А кем тогда обернулась я?
В его глазах цвета папоротника я увидела собственное отражение. Залитая солнцем долговязая девчонка с зеленым бантом в мышиных волосах моргала глазами на пирсе в Брайтоне, пытаясь побороть первое и самое горькое в жизни разочарование.
Мне же было только тринадцать, Перри! Грязная ты скотина!
Внизу, в танцевальной зале, после финального энергичного рывка колебания люстры стали постепенно стихать и наконец вслед за последним легким дребезжанием прекратились совсем, и она застыла уныло и неподвижно, как всегда, с по-прежнему горящими свечами; все выпили еще по бокалу шампанского.
— А чем ты занималась, Нора?
— Сидела у папочки на коленях, Дора, как должна хорошая девочка в папин день рожденья.
Что бы произошло, если бы мы все-таки разрушили дом? Разломали бы на кусочки, чтобы сорвало крышу, пол проломился бы, публика повылетала из выбитых окон... разнесли бы все к черту, нарушили все законы, сожгли все старинные книги, стерли все записи с грифельных досок. Чтобы при встрече молодого короля с Джеком Фальстафом в Генрихе IV, часть вторая, он не выпроваживал бы его а, скажем, тыкал пальцами под ребра и сообщал: “Знаешь, у меня для тебя есть работенка!”.
Надо сказать, все казалось возможным, пока мы этим занимались. Но это — иллюзия любовного акта. Да я и сейчас помню, что, пока я это делала, все казалось возможным, но стоило остановиться — и чувство пропало, будто иллюзия и рождается только от совокупления.
— Жизнь — это карнавал, — сказал он. Он был фокусником, не забывайте.
— Карнавалу всегда приходит конец, Перри, — сказала я. — Прислушаешься к новостям и сразу перестанешь улыбаться.
— Новости? Какие новости?
Он был неисправим, но я все равно его крепко поцеловала. Окончательно отдышавшись, он подобрал с пола валявшийся шелковый шарф — Гуччи, или Шмуччи, или что-то подобное — и вытер им нас обоих. Шарф принадлежал Саскии и, должно быть, выпал из ее кармана. Я обнаружила, что лежу на ее “норке”. Она наверняка хотела сберечь драгоценную шубку от компании разношерстного сброда в гардеробной, боялась, что ее непременно стырят, но смотрите, какие на ней образовались безобразные пятна! Обнаружив, как безнадежно испорчена шубка Саскии, я была на вершине счастья.