Я прицелился, куда хотел, но за миллисекунду до того, как давление моего пальца на курок достигло необходимой для спуска величины, Баклажан присел, как приседали в "Киндза-дзе" и я увидел его лицо. Глаза смотрели на меня насмешливо и презрительно. "Давай, стреляй, интеллигентишка сраный, говорили они, - я в тебя не стрелял, и ты потому не сможешь, это ведь не честно, ведь мы же договаривались на честный бой!"
"Ну, уж, хрен! - подумал я, учащенно задышав. - Какая уж тут честь, когда на кону жизнь моих девочек!" И чуточку опустив ствол, прицелился в промежность гада и выжал курок.
Но выстрела не последовало. Винтовка была разряжена. И разрядить ее могла только Синичкина. Только она, кроме меня, естественно, держала ее в руках. Зачем разрядила? Чтобы я не убил Баклажана? Чтобы все-таки она могла сразиться со своим противником? Или чтобы я, убив Баклажана, не убил и ее?
Через три минуты я знал, почему винтовка оказалась разряженной. Синичкина просто хотела, чтобы наш турнир продолжался. Но продолжался без ее участия: пройдя с соперником метров десять по направлению к древняку, она со всех сил толкнула его в плечо. Баклажан упал, покатился по крутому склону; а эта подлая бестия метнулась за скальную гряду, за которой ее не могли достать пули Али-Бабая или Мухтар, и побежала в сторону сая Скального...
"Через четыре часа будет на той стороне Гиссарского хребта, еще через пять - в Душанбе", - усмехнулся я, наблюдая, как обескураженный Баклажан, сильно припадая на левую ногу, возвращается в свое убежище. Через пару минут он исчез из виду. Я опустился на дно канавы и задумался о текущем моменте.
...Мне всегда было ясно, что Синичкина, добившаяся своего, то есть заполучившая алмазы, сбежит при первом же удобном случае. Но я не думал, что приму ее побег так равнодушно. Нет, конечно, я радовался, что женщина, подарившая мне немало незабываемых минут, находится теперь в безопасности. Но ее побег никаких моих проблем не решал: во-первых, я был уверен, что Синичкина в ставшую опасной Москву не поедет и, следовательно, о зловредном наследии Михаила Иосифовича не узнают ни на Лубянке, ни на Петровке. Единственное, что она может сделать, так это написать письмо по этим адресам или позвонить. А во-вторых, она, конечно же, не предпримет никаких попыток к моему освобождению.
И, следовательно, мне надо что-то делать самому и не что-то, а идти драться с Веретенниковым. И как бы в подтверждение моих мыслей в борт канавы сначала ударила пуля Баклажана, а потом и Али-Бабая. "Торопят, паразиты, вздохнул я, поднимаясь на ноги. - Да, действительно, пора, Москва за нами, отступать некуда..."
Через пятнадцать минут мы с Валеркой ходили кругами по кварцевой жиле. Его маечка-ночнушка давно перестала привлекать мое внимание. Я смотрел ему в глаза и пытался разглядеть в них Веретенникова, прежнего Веретенникова, своего друга, которому отдал немало своего душевного тепла.
"А каков ты сам? - задумался я о себе, не преуспев в своей попытке. Прежний или другой?" И ответил без сомнений: "Прежний, прежний, ничего в тебе за последние тридцать лет не изменилось. Знаешь чуть больше, в том числе и людей, а что толку? Бояться-опасаться их стал, вот и все... Ну ладно, хватит философии. В живых должен остаться только один, и я постараюсь выиграть... Выиграть, хоть победа в этой схватке не самый лучший вариант исхода и все потому, что до завтрашнего утра победитель должен провести еще две схватки, в лучшем случае две... И это мой жребий - ведь ты, Валерка, никак не сможешь выиграть этот поединок, не сможешь, будь ты даже вооружен..."
***
Победа, как я и ожидал, осталась за мной - Валерий не смог не улететь в стометровый обрыв.
Возвращался я в свою канаву в расстроенных чувствах. Воображение подсовывало мне одну душещипательную картинку за другой:
Вот, - представлял я воочию, - мой побежденный сумасшедший друг Валера Веретенников лежит под обрывом. У него переломаны все кости, невообразимая боль грызет хорошо его отбитое мясо, а он лежит и умиротворенными глазами рвется в неимоверно голубое небо, рвется туда, где Бог, где справедливость, любовь и покой...
Глаза у меня намокли.
Или, вот, - продолжал я воображать, - мой бедный сумасшедший друг Валерка Веретенников лежит на холодных камнях под обрывом. Он уже почти совсем умер, только какая-то очень тоненькая ниточка соединяет его с жизнью. А там, где он уже почти весь, ничего нет - ни черного неба, ни Бога, ни смерти, ничего нет.
Я смог выжать слезу.
Или вот... - в очередной раз напряг я свою фантазию, но ничего кроме голодных ворон, галок и коршунов, с жаром митингующих над телом Валеры, не увидел.
"Похоронить было нужно, - подумал я, спускаясь в канаву, уже принимавшую меня как родной дом. - Хотя как я бы это сделал? Шаг в сторону под прицелом двух снайперских винтовок? Увольте!"
***
Баклажан с Али-Бабаем видели (каждый со своего наблюдательного пункта), как индифферентно Веретенников с Черновым боролись за свои жизни. Но концовка им понравилась, даже очень - противники понемногу разъярились, и последние несколько минут схватка была весьма и весьма зрелищной. Али-Бабай следил за ней с единственной целью не допустить бегства одного или обоих соперников с поля брани. А Баклажан держал палец на спусковом крючке по другой причине - в его планы не входила гибель Чернова от чьих-либо рук, кроме, конечно, его рук.
Прослушав предсмертный крик Веретенникова, Баклажан понаблюдал за Черновым, возвращающимся в свою канаву. То, что сбежала Синичкина, его волновало мало - вреда от нее для Хрупкой Вечности не могло быть никакого. И то, что она унесла алмазы, его тоже особо не тревожило - перед тем, как подняться на поверхность, он нашел в устье восстающего мешочек с четырьмя розовыми камнями - тот, который Кучкин выронил во время пленения его Синичкиной. Так что замена алмазу, украденному Сомом Никитиным, была. Но полумеры никогда не устраивали Баклажана. Ему нужен был алмаз с мухой. Все здешние алмазы оказались без начинки, и поэтому он решил во что бы то ни стало вернуть "Хрупкой Вечности" украденный. А сделать это можно было лишь добравшись до Чернова.
"Так, - думал он, наблюдая, как Чернов спускается в свою канаву, следующим твоим соперником будет Али-Бабай, а я займусь его женщиной с кинематографическим именем. Глядишь, к вечеру и закончим...
Он уже собирался идти к берлоге Али-Бабая, как за скалами, в саю Скальном, раздался многоголосый собачий лай, а потом и пистолетные выстрелы.
"Сучка на волкодавов нарвалась! - обрадовался Баклажан. - Но что она в этом ущелье потеряла? Ведь тропа к автодорогам проходит совсем в другом месте?"
***
Убегая от Баклажана Синичкина просто-напросто подвернула ногу. Также, как и Баклажан, но только правую. Голеностопный сустав моментально опух и на любое движение реагировал острой болью. И она решила отсидеться где-нибудь в укромном месте, тем более, сай Скальный ими изобиловал.
Кое-как поднявшись метров на двадцать по весьма крутому ущелью, Синичкина нашла в основании скалы, возвышающейся над ручьем, небольшую нишу, напоминавшую берлогу, и решила в ней отсидеться до утра. На всякий случай закопав мешочек с алмазами в нанесенную под скалу почву, Синичкина достала из внутреннего кармана куртки коробочку с мазью и принялась втирать ее в больную ногу. И случилось непредвиденное: запах мази, содержащей экстракт кошачьего жира, услышали рыскавшие неподалеку кишлачные волкодавы. Ничего бы они ей не сделали (эти умные животные хорошо различали запах ненавистного им огнестрельного оружия), только облаяли бы до хрипоты и, удовлетворившись исполнением долга, отбыли бы в свое собачье расположение. Но Синичкина испугалась, точнее, ее женская ипостась испугалась: очень уж крупным и свирепым на вид оказался вожак, испугалась, да и представила воочию, как ночью этот разъяренный теленок бросается на нее, вон, из-за того камня. Представила, испугалась и начала стрелять.