– Сейчас, родной, сейчас.
Затолкала перину под затылок. Гриша замычал.
– Я свет запалю, – сказала девушка, вынимая из парусинового мешка лампу.
– Погодь.
Маклок потопал к окну, задернул гардины. То ли варвары забыли сорвать их, то ли карниз не поддался. На мгновение комната погрузилась в угольную тьму. Лариса разогнала ее, чиркнув спичкой. Подожгла фитиль. Жестяная лампа загорелась бледно-желтым.
– Я снаружи, ежели что, – сказал Маклок.
Лариса кивнула. Непослушными пальцами расстегнула грязную рубаху брата. Материя отклеилась от тела.
– Боже, – простонала девушка.
Пуля попала под правую ключицу. В груди зияло ровное отверстие. Темная струйка текла к ребрам.
«Легкое пробило, – догадалась Лариса, – оттого он кровью харкает».
– Где мы? – спросил Гриша. Ему было трудно управлять веками. И языком.
– Мы в безопасности. – Лариса погладила брата по щеке.
– Какой год?
Хотелось ответить: шестой. Шестой год, и тятька зовет нас обедать, а после пойдем на реку, будем в кубарь играть и в козны, и квас ледяной хлебать.
– Восемнадцатый, – сказала она. – Больно тебе?
– Жарко.
– Попей.
Она поднесла к его рту флягу. Смочила губы. Оторвала от юбки карман и прикрыла им рану, как бинтом.
– Хочешь чего?
– Шампанского.
Лариса улыбнулась. Брат смежил веки, задышал прерывисто.
Она посмотрела вокруг себя. Стены гостиной покрывали штофные обои из кретона, люстра под потолком была металлической, добротной, с матовыми стеклами и бумажным абажуром. Шашки и сапоги уничтожили чужой уют. Осквернили иконы (Лариса перекрестилась быстро). Стали рухлядью ореховое бюро, ломберный стол, милая козетка. Среди мусора лежали охотничьи трофеи прежних хозяев: глухари, вальдшнепы. Бедные птицы, убитые повторно. Жалкие чучела в пыли.
Лариса прислонилась к дверному косяку.
Весной некоторые соседи начали называть Ганиных «кулаками». Сначала в хохму, копируя большевистские прокламации. Потом за глаза, потом – презрительно, в лоб.
– Худо будет, – пророчил Гриша, впервые запирая ворота на цепь.
Худо сделалось летом. Голод приехал на комбедовских тачанках. Голод кричал о справедливости и классовой борьбе. Советские изъяли у крестьян зерно, отобрали соль. Ни сухарь посолить, ни заквасить капусту на зиму. В местных советах левые эсеры вяло протестовали против монополии, пока их не выжили. Мужчин мобилизовали на войну с белочехами. Уезд платил пятьсот тысяч рублей чрезвычайного налога, а в Михайловке была одна корова на десять хат.
Страх выгрызал Ларисе нутро. За себя, за брата. Гриша договорился со священником, спрятал в молельне Тита Чудотворца десять пудов зерна. А что, если комбед найдет?
В июне красные переписали сельских лошадей для кавалерии, и михайловские двинули к волисполкому. Состоялся стихийный митинг, на котором Гриша проявил себя лидером. Народ изрядно поколотил председателя, отнял карточки учета. Все веселились и пели, а Лариса захлебывалась от страха, она помнила, как подавили мятеж в Валдайском и Бологовском уездах.
На общеволостное собрание прибыл секретарь уездного комитета Варшавцев. Высокомерный и плюгавый.
– Это бунт? – спрашивал он. – Это расценивать как бунт?
Толпа притихла, но поднялся с места Гриша.
– Нам жрать нечего! У нас хлебный паек – полтора фунта в месяц!
– Это тебе нечего жрать, морда? – хмыкнул секретарь.
«Богоматерь, запечатай братику уста», – шептала про себя Лариса.
– Мне! Им!
– Ты за них не говори! – Варшавцев набычился над кафедрой. – Атамана корчишь?
– Земляки, – Гриша обвел взором людей, – соседушки! Подпишем резолюцию!
– Писать умеете? – насмехался Варшавцев.
– Нет – мобилизации лошадей!
Толпа заворчала согласно.
– Нет – смертной казни! Нет – красному мародерству!
Прозвучали одобрительные крики.
– Разрешить торговлю! Прекратить гонение на церковные обряды!
Крестьяне вскакивали с лавок.
Варшавцев прорычал сквозь гомон:
– Контра! Зеленая контра!
– Тварь! – бросил ему Гриша. – В галстуке к нам приперся, тварь!
– В галстуке! – возмущенно завопили крестьяне. Кузнец Семен налетел на секретаря и врезал по сусалам. Избитого, его вышвырнули на двор.
– Постановили, – зло сказал Гриша, свежеиспеченный атаман повстанцев.