Лариса потрясла мешок, выгребла сухари. Осторожно извлекла револьвер из-за пояса брата. Уроки стрельбы преподал ей Маклок. Он нагрянул с дезертирами из Ярославской губернии. Воодушевил мятежников кипящей энергией. Ненадолго хватило воодушевления. Через неделю переагитированные крестьяне являлись с повинной в ЧК, а оттуда уезжали на фронт. Но оставались упорные…
Лариса пошла по коридору. Прюнелевые ботиночки вязли в трухе. Рука с лампой казалась коконом желтого света. Фитиль потрескивал, плескалось масло в жестяном жирнике. Выходя на этаж, она предусмотрительно оставила лампу за углом.
Подъезд пронзали серебристые лучи. Луна была на диво большой. Где-то вверху жужжала крупная муха, стукалась о стекло.
Маклок дежурил на площадке между первым и вторым этажами. Открыл подъездное окно, уперся коленом в подоконник. Штык на стволе бердана поблескивал. Пахло болотной гнилью. С пролета Маклок уложит любого мазурика, который сунется к дому.
– Как он?
– Задремал.
– Еще нас переживет.
– Поешь.
Маклок жадно захрустел сухарями.
– Тебе тоже поспать не мешает, – сказала Лариса. – Я могу караулить.
– А у меня полмозга спит, а пол – бодрствует. Я и во сне красных бью, не сумневайся.
Лариса похлопала его по плечу и двинулась обратно. В стенах здания гудел ветер. Тамбур никак не кончался.
Она хотела бы сказать, что Маклок – хороший человек. Что хороший человек – ее брат. Или она сама. Но это было не так. Они прятали зерно в часовне. Они били людей (большевиков). Сожгли контору шестинского исполкома.
А когда в среду приехал продотряд изымать последнее, Гриша сотворил великий грех.
Он лично убил комиссара, на глазах крестьян вогнал ему нож в шею.
Лариса вспоминала, как запенилась кровь, хлынула фонтаном. Как уцепился комиссар за рубаху брата, точно тонул.
– Востро? – спросил Гриша. Он был похож на демона. – Это тебе революционный налог!
Теперь брат лежал в мусоре, среди птичьих чучел и битых икон.
– Кто здесь? – спросил он хрипло. Лицо усеяла горячая роса.
– Я, Лара.
– Кто-то кроме. Там, в углу.
– Ты бредишь.
– Нет же.
Лариса села на паркет, облокотилась о рухлядь. Комната покачивалась, двоились револьвер и свет в лампадке. Она подобрала кусок иконы с фрагментом Христова лика, стиснула.
Реввоенсовет объявил, что кулаки понесут заслуженную кару без всякого снисхождения. Послал за мятежниками отряд.
«Помоги, Господь, нам, помоги!» Голова опустилась на занозистые щепки.
В желтой мгле за сомкнутыми веками ждал сон.
Лариса находилась в той же гостиной, но не разграбленной, с диванчиками и пудрёзами, с непривычным электрическим освещением. В окна заглядывала луна, невероятно, колоссально громадная.
Дом гудел. Дом жил какой-то телесной жадной жизнью. В чуланах и тайных комнатушках звучали шаги, кипела работа. Лариса вспоминала, как посещала осенью машинную наборную, где корпели корректоры, служащие бегали, сбиваясь с ног, воздух был горяч и тяжек от запаха типографской краски. Монотонно лязгали хитрые механизмы, гремели матрицы, будто молотки о наковальни. Метранпажи переругивались.
За стенами возродившейся гостиной царил такой же кавардак.
Но голос, который Лариса услышала, заглушил топанье и скрежет. Голос был полон сострадания.
Девушка появилась в дверях, красивая, величественная. Водопад смоляных волос спускался на белоснежное платье, и Ларисе стало стыдно за свой наряд. На плечах красавицы балансировали дятел и вальдшнеп.
– Ты утомилась, – сказала девушка.
– Очень, – выдохнула Лариса.
– Ты можешь попросить.
– Я прошу! – Она упала перед незнакомкой. – Я умоляю!
– О, не меня. Попроси дом помочь тебе.
– Дом?
– Да. Он живой, ты же чувствуешь? Попроси его так…
Лариса впитывала волшебные слова, впитывала и повторяла. Вальдшнеп порылся клювом в смоляных прядях незнакомки, выудил муху и съел ее. Пахло сыростью, тленом.
– Домик, спрячь нас, – прошептала Лариса.
Свет померк. Незнакомка исчезла. Лариса оторвала щеку от руин ломберного стола, потянулась. Встретилась взглядом с Гришей. Гриша умер, пока она спала. По остекленевшему глазу ползала муха. Струйка крови спускалась из уголка рта. На переносице налипло перышко.
– Братик, – промолвила Лариса, роняя икону.
Поплелась к Грише. И ужас объял ее, ужас, какого она еще не испытывала. Лампа задрожала, затрепетало пламя.
Между раскинутых ног брата стояла высокая бутылка. Пробка с пружиной покоилась в коченеющей руке мертвеца. На дне сосуда оставалась золотистая жидкость. В ней беззвучно лопались пузыри.
Лариса склонилась к бутылке, коснулась этикетки.