– Как там пленные? – полюбопытствовал господин фон Блайхроден.
– Да все хорошо, господин лейтенант, они играют в бильярд и не унывают.
– Пошли им несколько бутылок белого вина, только не крепкого… Происшествий никаких?
– Никаких, господин лейтенант. Еще будут.
И господин фон Блайхроден вернулся к прерванному письму.
«Престранный народ эти французы! Три франтирера, о которых я уже говорил и которых, возможно (я говорю: «возможно», ибо все-таки надеюсь на лучшее), через несколько дней приговорят к смерти, сейчас играют в бильярд в соседней комнате, и я слышу удары киев о шары. Какое веселое презрение к смерти! А ведь хорошо так воспринимать свой уход из мира. Если только это не доказывает, что наша жизнь недорогого стоит, коль скоро люди могут так легко с ней расстаться. Я хочу сказать, когда у человека нет таких сладостных уз, которые привязывали бы его к жизни, как привязывают они меня. Надеюсь, ты не истолкуешь превратно мои слова и не вообразишь, будто я почитаю себя связанным… Ах, я и сам уже не понимаю, о чем пишу, я так много ночей не спал, и моя голова…»
Раздался стук в дверь. Когда лейтенант произнес «войдите», дверь отворилась, и в комнату вошел деревенский священник. Это был мужчина лет пятидесяти, вида приветливого, но в то же время решительного и озабоченного.
– Господин лейтенант, – начал священник, – я пришел просить у вас дозволения переговорить с пленниками.
Лейтенант встал, надел сюртук и одновременно жестом пригласил священника сесть на софу. Но когда он доверху застегнул эту тесную одежду, жесткий воротник обхватил его шею точно клещами, как бы сдавив органы благородных чувств, и кровь остановила свой бег на тайных путях к сердцу. Возложив руку на Шопенгауэра и тем опершись о письменный стол, лейтенант ответствовал:
– Готов к услугам, господин патер, но, по-моему, пленные едва ли нуждаются в вашем обществе, ибо они развлекаются бильярдом.
– Полагаю, господин лейтенант, – гласил ответ, – что знаю свой народ лучше, чем знаете его вы. Разрешите тогда вопрос: вы намерены расстрелять этих парней?
– Разумеется, – сказал господин фон Блайхроден, совершенно войдя в свою роль. – Войну, господин патер, ведут государства, а не отдельные личности.
– Если позволите, господин лейтенант, себя и своих солдат вы, следовательно, личностями не считаете?
– Если позволите, господин патер, в данном случае – нет.
Лейтенант сунул письмо под промокательную бумагу и продолжал:
– В данном случае я не более как представитель Союза северогерманских государств.
– Вы правы, господин лейтенант, и ваша добросердечная императрица, да пребудет над ней благословение Божье, точно так же была представительницей союза государств, когда обратилась с призывом к немецким женщинам не оставить раненых своей заботой. Я знаю во Франции тысячи отдельных личностей, которые возносят ей хвалу, в то время как французская нация проклинает вашу. Господин лейтенант, во имя Спасителя нашего (тут патер встал, схватил за руки своего врага и продолжал со слезами в голосе), не могли бы вы обратиться к ней…
Лейтенант чуть не потерял выдержку, но сумел собраться с духом и ответил:
– До сих пор женщины у нас не мешались в политику.
– Очень жаль, – сказал священник и выпрямился.
Казалось, лейтенант прислушивался к чему-то за окном и потому пропустил мимо ушей слова патера. Он вдруг начал выказывать явное беспокойство, и лицо его сделалось белым как полотно, потому что тугой воротник не мог больше сдерживать отток крови.
– Присядьте, пожалуйста, господин священник, – сказал он невпопад. – Если вы желаете побеседовать с пленными, я не стану чинить препятствий, но, пожалуйста, пожалуйста, присядьте хоть на минуту. (Он снова прислушался, и тут до него отчетливо донесся стук копыт – два удара и еще два, как будто лошадиный галоп.) Нет, нет, пока не ходите, господин патер, – сказал лейтенант, и голос его пресекся.
Патер остановился.
Лейтенант далеко, как только мог, высунулся из окна. Галоп становился все ближе, сменился медленной трусцой и смолк. Лязганье сабли и шпор, шаги по крыльцу – и в руках у господина фон Блайхродена оказалось письмо. Он вскрыл его по сгибу и прочел.
– Который час? – спросил он вдруг себя самого. – Шесть? Значит, через два часа, господин патер, пленных надлежит расстрелять без суда и следствия.
– Быть того не может, господин лейтенант, людей не отправляют в вечность таким способом.
– Вечность или не вечность, но приказ гласит, что это должно быть сделано до вечерней зори, коль скоро я не желаю, чтобы меня самого сочли за пособника партизан. Далее следует суровый выговор за то, что я не сделал этого уже тридцать первого августа. Господин священник, пройдите к ним, поговорите с ними и избавьте меня от неприятностей…