Путь, которым он перегонял их с вокзала на свой выпас, лежал по городской окраине, мимо дома Хейта; мистер и миссис Хейт неделю были в отсутствии, а потом проснулись в одно прекрасное утро и обнаружили, что весь дом окружен скачущими мулами, да услышали истошные крики и понукания погонщиков. Но лишь через несколько лет, в роковое апрельское утро, когда люди, которые первыми подоспели на место, нашли то, что можно назвать чужеродным телом среди останков мулов и разметанных обрывков новой веревки, в городе заподозрили, что Хейт имел к Сноупсу и к мулам довольно близкое касательство, а не просто время от времени помогал выгонять их со своего двора. Но уж тогда люди решили, что знают всю подноготную; целых три дня с удивлением и любопытством они ждали, гадая, попытается ли Сноупс взыскать деньги еще и за Хейта.
Только узнали они всего-то-навсего, что к миссис Хейт явился агент железнодорожной компании, чьей обязанностью было удовлетворять иски, а через несколько дней она получила по чеку восемь тысяч пятьсот долларов, потому что в те давние, блаженные времена даже железнодорожные компании считали свои южные отделения и филиалы законной добычей всех, кто жил близ путей. Она получила деньги наличными, стояла в своем капоте, в свитере и в шляпе, которая была на Хейте неделю назад, в то самое утро, и холодно, сурово, молча слушала, как кассир отсчитывает хрустящие кредитки, а потом директор банка и счетовод пытались втолковать ей про выгодность купонов, и про срочные вклады, и про обычные вклады, после чего она положила деньги в мешочек, висевший у нее под фартуком, и ушла; вскоре она перекрасила свой дом: купила ту прочную, не подвластную времени краску под цвет вокзала, как видно, из чувствительности или (как утверждали некоторые) из благодарности.
Железнодорожный агент вызвал Сноупса для объяснений, и когда Сноупс вышел от него, он был озабочен пуще обычного, только озабоченность теперь смешивалась с возмущением, которое уже не сходило с его лица; и тогда-то, глубокой ночью, в который уж раз, мулы прорвались через загородку его выпаса, опять-таки связанные по двое и по трое прочной, но только уже далеко не новой веревкой. И теперь уж казалось, что сами мулы это знали давно, еще привязанные на площади в Мемфисе, где он их сторговал, они каким-то нюхом это угадывали, как угадывали, что он их боится. С тех пор, раза три-четыре в год, словно по дьявольскому наущению, едва только их выгружали из товарного вагона, вся эта кутерьма - облако пыли, среди которого раздавались суровые, частые, истошные понукания и мельтешили адские призраки, претворялось в единый порыв чудовищного и безудержного вихря, не подвластного времени, пространству или вообще нашему бренному миру, и вихрь этот летел через тихий, удивленный город во двор миссис Хейт, где Сноупс в каком-то бездонном отчаянье, которое заглушало даже физический страх, увертывался и прыгал вокруг дома среди мятущихся чудищ (как полагали в городе, он подозревал, что даже стойкая краска, которой выкрашен этот дом, куплена за его счет, а там, внутри, хозяйка живет себе безбедно и даже в роскоши, как королева, на деньги, которые он, по крайней мере отчасти, считал своими), а соседи и жители всего квартала глазели из окон, приподняв занавески, и с веранд со шторами или без штор, и с тротуаров, и даже из фургонов и пролеток, остановившись посреди улицы, женщины в капотах и ночных чепцах, еще не снятых поутру, дети по дороге в школу, случайные прохожие, негры и белые, которые замерли от восторга.
Так было и теперь, когда миссис Хейт, за которой по пятам следовала старая Хет, с грязной метлой в очередной раз вынырнула из-за угла на крошечный, немногим больше носового платка клочок земли, который она именовала своим передним двором. Он был совсем маленький; всякая тварь, способная делать скачки длиной в три фута, свободно могла пересечь его тремя такими скачками, но в этот миг, вероятно, по причине застилающего глаза и обманчивого тумана, там, казалось, неистово кишела жизнь, обширная до невероятия, как в капле воды под микроскопом. Но и теперь она не дрогнула, крепко сжимая метлу и, видимо, вдохновляемая некоей возвышенной верой в свою неуязвимость, устремилась вслед за мулом с болтающимся недоуздком, а мул все еще пребывал в процессе этого недвижно-яростного и призрачного исчезновения в тумане, оставляя за собой мечущиеся и разбегающиеся тени девяти домашних птиц, словно девять клочков белой бумаги на ветру, в затихающих звуках, похожих на вой автомобильного рожка, и мужчину, который отчаянно скакал и увертывался. Мужчина этот и был Сноупс; тоже мокрый от сырости, лицо обезумевшее, рот разинут в хриплом крике, щеки сползли вниз, словно табачная жвачка, осевшая за долгие годы, и он кричит: