Прочитала в «Нью-Йорк таймс», что птичий грипп добрался до Румынии, причем вирус (H5N1), судя по всему, мутировал и нельзя исключить, что теперь он опасен и для человека тоже. Сперва я расстроилась из-за румын, а потом подумала, что это неплохая возможность. Я ведь могу полететь туда, отыскать больную птицу и подружиться с ней? Оказаться первым в Европе человеком, умершим от птичьего гриппа, — в этом есть что-то возвышенное, вариант смерти с высоко поднятой головой. Эта идея ничем не хуже других, а лучше у меня все равно нет.
Когда я покупала билет назад в Европу, позвонил Кшиштоф. За последнюю неделю дважды заходили Констанция с психогейром. Они приходят вроде бы проведать Финч Хаттона и узнать, нет ли новостей от меня, но, покончив с этим, закрываются в папином кабинете и долго не выходят. В последний раз торчали до позднего вечера, и после их ухода Кшиштоф обнаружил, что они топили камин, пили вино, а ковер перед камином скомкан. Услышав это, я расхохоталась. Вот дают, превратили мой дом в бордельчик. Мне тоже казалось, что они хорошо подходят друг другу, но я считала их слишком добропорядочными, не думала, что они осмелятся перейти к делу. Бледный, располневший бородатый психогейр старше Констанции лет на двадцать пять. И у него есть жена и дети. Невероятно. Но он очень любит всяких зверушек, и она купилась на это. Уболтал девочку. Я в шоке. Да ладно, пусть. В этом есть и какая-то красота. Любовь ходит своими путями. И ей нет дела до возраста и прочего. Мне эта история очень даже поможет. Отныне психогейр мне совершенно не опасен. Теперь он у меня в руках, потому что они оставили Кшиштофу пятьсот крон, чтобы он ничего мне не говорил. Я попросила Кшиштофа в следующий их приход спрятать среди книг видеокамеру. Она лежит в коридоре в ящике. А он должен не забыть зарядить аккумулятор, войти в меню и убрать вспышку, чтобы не зажигалась во время съемки. Далековато зашел этот психогейр. Спит с восемнадцатилетней школьницей в доме своей же суицидальной пациентки. Это материал на первую полосу, если кто- то вздумает слить информацию. Мне нравится эта мысль.
19 марта
В аэропорту Страсбурга по утрам — в шесть утра — играет пианист. Я решила, что нужно это отметить. Потому что подумала, что трачу слишком много времени на раздумья о себе и почти не обращаю внимания на все остальное, что есть в мире кроме меня. Когда человек угнетен, этот перекос происходит мгновенно. И планов никаких не хочется строить. Я думаю, когда человек планирует самоубийство, он становится очень эгоистичен. Тут дело в масштабе. В перспективе смерти, ее абсолютности и драматизма трудно дать место и увидеть значение всего, что менее абсолютно и менее драматично. Раньше я смотрела на других людей, и они были мне не безразличны, часто я даже чувствовала, каково у них на душе. Ту же Констанцию, например, я понимала гораздо лучше, чем она себя. Меня еще и поэтому не очень удивило, что она соблазнилась психогей- ром. А теперь я давно ни о ком не думала. Но все-таки сумела вот обратить внимание на пианиста. Возможно, он играет там каждое утро. Возможно, он ежедневно встает затемно, едет в аэропорт и играет там в баре во время завтрака. Это его жизнь. А моя устроена совершенно иначе. Он играет в баре, а я лечу в румынскую деревню, чтобы отыскать там больную заразную птицу. Мы очень разные. И наши пути пересеклись на каких- то полчаса, пока я пила в баре свежевыжатый сок и курила сигарету, которой угостил меня парень, которого я не знаю как зовут, но которому я в ответ на его «куда вы летите» наврала, что я балерина и направляюсь в Москву, потому что меня пригласили танцевать в «Лебедином озере» с русским балетом. Он заметил, что я не похожа на балерину. А я ответила, что время не стоит на месте и что, судя по всему, он за ним не поспевает. Тогда он спросил, что неужели теперь для балерин курить — обычное дело. Это происходит куда чаще, чем принято думать, ответила я. Мы находимся в постоянном стрессе. Это профессия, которая предъявляет к человеку высокие требования.
А ведь раньше я не врала. Во всяком случае, с таким упоением.
21 марта
Провалялась два дня в кровати в гостиничном номере в Бухаресте с какой-то инфекцией. Вряд ли это птичий грипп, но все равно кстати — неплохо ослабить иммунитет прямо перед тем, как я возьму в руки птицу с H5N1. Я живу всегда на верхних этажах, и мне хорошо видно, что город сплошь серый. Я таких беспросветно-серых городов еще не видела. Светло-серый, темно-серый, просто серый и никаких других цветов. Город, нарисованный простым карандашом. Ничегонеделанье лишает меня покоя. Преимущество беспрерывных стремительных путешествий, вот как я летаю последнее время, состоит в том, что человек теряет себя. Меня это очень устраивает. Я себе не нужна. Метания по белу свету приводят к тому, что мое настоящее «я», несомненно депрессивное и суицидальное, не успевает за мной. Перемещаясь в таком темпе, я создаю себе обманчивое ощущение заполненности жизни интересными вещами, я прилетаю в новое место, и о-го-го как бодро там все идет, ну относительно бодро, и это в сущности означает, что когда я делаю какие-то вещи, я ощущаю это так, как будто бы кто-то другой делает их со мной, потому что я — это не я, и это ужасно освободительное чувство, я тогда меньше замечаю, как мне фигово, и это заставляет меня держать высокий темп, потому как стоит мне остановиться на месте, вот как два последних дня, меня тут же развозит. Нет, мне надо мчаться дальше, быстрее и быстрее, но пока что даже выползти из кровати и доплестись до туалета очень-очень тяжело. Настолько, что идея сесть на поезд и ехать в глубь страны за гриппующей птицей пока никак не выполнима.
26 марта
Я потихоньку возвращаюсь к жизни, а последние дни действительно была в ауте. Болела и телом, и душой. Горничная проявляла участие, она даже сбегала на улицу купить мне журнал «Marie Claire», но я пришла еще в большее уныние, читая о проблемах с кожей и весом, о модных шмотках, о поддержании формы и здоровья и о всем прочем, что, по мнению издателей, интересует женщин. Можно подумать, что у нас одна цель в жизни — весить как можно меньше, но если следовать этой логике до конца, то идеальный вариант — не весить вообще нисколько, а это несовместимо с жизнью. Но все же получается, что по сути у меня и у «Marie Claire» цель одна. Долой вес. Долой тело — и долой саму жизнь. Проблемы, о которых они пишут, настолько ничтожны, что главной проблемой совершенно очевидно становится другая: понимают ли пишущие или читающие этот журнал всю смехотворность своих проблем. А следовало бы завести журнал для родственников жертв катастроф. Он мог бы называться «Погибшая семья». Или «Смерть от несчастного случая». Или «Жертвы внезапной смерти». Там могли бы писать о том, как потерявший родных конструирует себе причины, чтобы продолжить свою жизнь. Давать практические советы — как внушить себе веру в Бога и в то, что все происходящее, в том числе и невообразимо ужасное, входит в его коварные планы, которые люди никогда не могли и не могут постичь, а посему не должны их оспаривать. И еще в этом журнале обязательно должен быть раздел о надежных способах покончить с собой, чтобы исключить вероятность того, что ты через несколько дней очухаешься на больничной койке и, цепенея от стыда и унижения, будешь проклинать себя за то, что ты не справилась с этим.
Горячечные фантазии, когда я заливалась потом и пылала от жара на гостиничной кровати, иногда отступали, и тогда я просыпалась и записывала наброски к истории о Солнышке. Это улучшает настроение, хотя не сильно. Чем хуже мне, тем более тяжкие испытания выпадают на долю Солнышка. Это как придумать себе друга, чтобы он расплачивался за все, что не складывается в твоей жизни. И это хоть какое-то утешение, что ты знаешь человека, которому всегда еще хуже, чем тебе. Я сочиняю для Солнышка такие дикие жизненные переплеты, что иногда даже краснею, пока пишу. А вдруг мама с папой это прочтут, вот ужас-то, думаю я. Но этого точно не случится. В том-то все и дело. Когда у тебя нет семьи и близких, тебе нечего опасаться. Можно писать все что угодно. Вот ведь черт возьми. Но я заливаюсь краской все равно. Зато и радуюсь тоже. Из-за того, что отдувается Солнышко. Сама виновата. Нечего было разрешать Сатане вселяться в нее. Пусть теперь рвет на себе волосы.