– Ты прав, – сказал Грининг из Рингстейва, и я понял кто это по его манере растягивать слова. – Много раз, в лесу сидючи и наблюдая, дома ли Мэскью, чтобы нам на него не нарваться, когда получаем груз, видел я этого самого мальчишку. Крутился он с хмурым видом возле усадьбы и на дом так таращился, будто бы у него жизнь от Мэскью зависит.
Слова Грининга соответствовали действительности. Летними вечерами я часто выбирал для прогулок тропинку позади помещичьего дома, идущую вверх по Уэзербич-Хилл. Маршрут был приятен сам по себе, а для меня таил добавочное очарование возможностью увидеть Грейс Мэскью. Тропинка меня выводила к переходу через живую изгородь, по ту сторону которой я усаживался на склоне холма, откуда мне виден был спуск в долину и вид на старый полуразрушенный дом, по террасе которого иногда расхаживала под лучами вечернего солнца Грейс в белом платье. Порой я по пути назад проходил достаточно близко от окна ее комнаты и приветственно махал ей рукой. Когда же ее свалила в постель лихорадка и доктор Хокинс по два раза в день приходил наблюдать за ней, я, совершенно не расположенный к занятиям в школе, оставался с утра и до самого вечера на перелазе, глядя на островерхую крышу дома, под которой лежала больная. И мистер Гленни не стал наказывать меня за прогулы и тете моей ничего не сказал. Видимо, как я догадался чуть позже, понял причину, а может, к тому же хорошо помнил себя в моем возрасте. Детская эта любовь была для меня столь важна и серьезна, что когда Грейс оказалась так близко к смерти, я даже набрался дерзости остановить ехавшего на лошади доктора Хокинса и осведомиться о состоянии больной. Все мои чувства, видимо, были написаны у меня на лице, потому что доктор, тут же склонившись ко мне с седла, с улыбкой проговорил, что подруга моя в безопасности и вскорости мы с ней увидимся.
Словом, да, я действительно наблюдал за домом, только вот ни за кем не шпионил, а даже если бы что-нибудь и узнал о планах контрабандистов, никакая награда меня не заставила бы донести об этом старому Мэскью.
– Ложный след, – встал мне на защиту Рэтси. – Мальчишка нормальный. И за душой плохого не держит. Церковный двор для него притягателен по вполне хорошей причине. Отсюда на море славно смотреть, а он очень любит его. Прошлым месяцем-то, как склеп затопило, что мы в него не могли войти, стали мы с Элзевиром слушать на предмет бочек, не колотятся ли и не спала ль еще вода. Только я ухом к земле прилепился, и кто ж, как вы думаете, припожаловал? Он самый, Джон Тренчард-эсквайр. И не подленькой тихой сапой подкрался, словно Король Агаг. Не вынюхивать да шпионить, а сугубо явился по своим делам и причинам. Потому как, когда на воскресной той службе в церковь снизу звуки пошли, он изрядно был озадачен, а потом отец Гленни, коему бы сперва недурно подумать, возьми да и объясни ему, что это, мол, Моуны там в своих гробах плавают да друг о друга стучатся. Вот он и явился в понедельник поинтересантничать, по-прежнему ль там стучит. Ну и застиг, как я дурак дураком на земле валяюсь. Пришлось, спохватимшись, ему объяснить, что произвожу проверку фундамента на предмет нужды в укреплении. Малый поверил и успокоился. Ребенок еще ведь. А я вдобавок для убедительности попросил его принести мне штукатурный молоток. И еще историй ему интересных наплел про Черную Бороду. И, чай, поостережется теперь так часто сюда ходить. Боязно будет встречи ему с полковником. Клянусь чем хотите, с наступлением темноты за церковную ограду не сунется. И никто другой тоже, хоть тысячу фунтов пообещай.
Я слышал, как он усмехнулся себе под нос. Остальные тоже встретили его рассказ громким смехом, когда он рассказывал, как от меня отделался. «Только ведь громче всех смеется тот, кто смеется последним», – подумал я и тоже бы усмехнулся, если бы не опасение, что гроб от этого заскрипит.
– А парень-то этот храбрый, – вдруг произнес Элзевир. – Не прочь бы иметь его своим сыном. Лет он тех же, что Дэвид. Когда-нибудь из него выйдет славный моряк.
Ох, как же обрадовали и удивили меня эти простые слова! Шли они, без сомнения, от души, а мне он, невзирая на всю суровость его, начал последнее время все больше нравиться, да и горю его о сыне я очень сочувствовал. Хотелось выскочить из своего убежища, радостно объявив: «Да вот же я! Здесь!», – но осторожность в последний момент меня удержала, и я оставался по-прежнему неподвижен и нем.
Бочонки больше не двигали. Похоже, компания теперь то ли сидела на них, то ли стояла, облокотившись о штабели. Судя по запаху табака, который примешивался теперь к по-прежнему изводившему меня чаду факелов, я мог заключить, что они отдыхают и курят.
Певун Грининг было даже затянул: