– Уже теперь-то точно вижу, что ты не из Муоса. Привыкай, красавчик, здесь ты ещё и не то увидишь… Добро пожаловать в Муос..
Потом, помолчав, добавила:
– Лет пять назад я была очень даже красива … Да, проклятая радиация, прости Господи… Ладно, хватит на сегодня…
3.3.
От последних слов местной Радисту стало не по себе. Неужели ему и завтра придётся общаться с этой уродиной.
Этого не случилось. Вечером этого же дня их всех снова собрали и объявили, что ведут в Нижний лагерь. Они подошли к лестнице, посреди которой была установлена гермодверь. Один из балахонщиков открыл лепестковый люк и они поочередно прошли внутрь.
Если атмосфера Верхнего лагеря была пропитана запахом полусгнившего мяса и угрюмости его жителей, одетых в балахоны. То в Нижнем лагере царил запах немытых людских тел, еды, плохо убираемых туалетов. Гомон сотен голосов, крики, смех и плач детей. Весь лагерь был похож на муравейник, причем обитателями муравейника были дети, подростки и совсем уж молодые люди. Они были одеты в какие-то обноски, но ни одного балахона Радист не увидел.
До Радиста дошло, что Нижним лагерем являлась собственно станция метро. Верхним лагерем – подземный вестибюль и переходы.
Их встречали четыре парня и две девушки. У некоторых были перекинуты за спину то же странное оружие, которое они увидели ещё в Верхнем лагере. Встречающие поздоровались с ними всеми за руку и пригласили за собой.
На станции, или в лагере, как его здесь называли, буквально негде было ступить. Привычных для Московского метро палаток здесь было мало. Стояли какие-то коробки, неуклюжие каркасы обитые досками, фанерой, картоном, тканью, соломой и ещё невесть чем. Видимо это и было жильё местных жителей. Кое-где у стен были набиты деревянные помосты, образующие второй этаж и на втором этаже также стояли, прижавшись друг к другу, эти убогие лачуги. Аналогичные помосты с лачугами были сделаны и над путями с обеих сторон платформы. Под сильно закопченным потолком болталось несколько тусклых лампочек. В трёх местах, на свободных от лачуг площадках, горели костры. На кострах готовилась какая-то снедь.
Их провели в служебное помещение в торце платформы, видимо бывшее для местных жителей залом совещаний. Здесь у стен тоже были установлены нары с набросанным на них тряпьём – в свободное от совещаний время это помещение использовалось для жилья.
Уновцам предложили садиться, хотя сесть было почти негде. Потом одна из девушек, видимо считавшаяся среди этой группы старшей, с улыбкой стала говорить:
– Чтобы упростить наше дальнейшее общение с вами, сразу сообщу, каким объёмом информации, любезно предоставленной жителями Верхнего лагеря, мы уже владеем. Совет Верхнего лагеря сообщил нам, что Вы появились со стороны Партизанской. Вы называете себя жителями Московского метро, прилетевшими сюда на вертолёте на зов какой-то радиостанции. Совет Верхнего Лагеря не нашел никаких данных, которые бы опровергли Ваше сообщение. Во всяком случае, мы почти исключили вероятность того, что вы являетесь американцами, ленточниками и, тем более, лесниками или агрессивными диггерами. Других врагов в людском обличии мы до сих пор не знали, поэтому вас относить к врагам тоже будет не справедливо. Являетесь ли вы друзьями и теми, за кого себя выдаёте, перепроверить не просто. Поэтому мы допускаем, что сказанное вами является правдой, но относимся к вам осторожно. Мы постараемся оказать вам в рамках разумного содействие в ваших целях. Но оружие, сами понимаете, вернуть сейчас мы не можем. Это будет сделано только тогда, когда вы покинете владения нашего лагеря. Прежде, чем задать вам интересующие нас вопросы, мы готовы ответить на те вопрос, которые интересуют вас.
Всё это было произнесено девушкой очень быстро, на одном дыхании, с дружелюбной улыбкой на лице. Уновцы не сразу поняли последнюю фразу. Но, увидев ожидание вопроса, Рахманов спросил:
– Что это за люди в балахонах в Верхнем лагере. Они с Вами за одно?
Девушка сразу же затараторила, как будто ожидала этого вопроса:
– По вашим рассказам, в московском метро ситуация, мягко скажем, более благополучна, чем у нас здесь. Поэтому вас может несколько удивить наша социальная структура. Метро – это основная часть обитаемого Муоса – у нас расположено ближе к поверхности. Да и радиация у нас сильнее. Мы более зависимы от поверхности: там у нас находятся плантации картофеля и мастерские. Средств индивидуальной защиты не достаточно, да и мы не можем решить все свои проблемы на поверхности лишь эпизодическими рейдами. Мы вынуждены направлять на поверхность на постоянной основе большое количество людей, что неминуемо ведёт к их облучению со всеми известными последствиями. А количество мутаций среди родившихся детей у нас и так велико. Поэтому у нас установлен Закон, согласно которого каждый рождённый в нашем и дружественном нам лагерях живёт в нижнем лагере до достижения определённого возраста. Жители Нижнего лагеря обучаются, женятся, рожают детей, растят их, работают на фермах, торгую с другими лагерями. Потом все, за исключением специалистов, стерилизуются. И переходят в Верхний лагерь, где более высокая радиация и работы связаны с выходом на поверхность: плантации и мастерские, а также с повышенной опасностью – охрана туннелей и верхних входов. Опережая ваш вопрос, скажу, что в Верхних лагерях люди живут не долго, от трех до десяти лет. Облучение приводит к лейкемии, раковым заболеваниям, разложению тканей, снижению иммунитета. Именно поэтому они ходят в балахонах, которые позволяют от других скрыть внешние проявления болезней, а также являются символом их подвижнической жизни во имя Верхнего и Нижнего лагерей.
Теперь Радист понял, что за запах он чувствовал в Верхнем Лагере – это запах разложения, запах гниющих заживо людей.
Кто-то спросил:
– А какой это возраст, после которого вы переходите в Верхний Лагерь?
– Обычно – 23 года…
Это было очередным шоком для москвичей. Большинство из них были старше 23 лет, а, значит, по местным законам давно должны были быть в Верхнем лагере, в радиоактивном пекле; работать на поверхности без средств индивидуальной защиты и заживо гнить от последствий воздействия радиации. Вот, оказывается, почему почти все население Нижнего Лагеря составляет дети и молодёжь.
Услышанное надо было переварить. Желания задавать какие-либо другие вопросы отпало. Теперь парни из числа местных начали задавать вопросы им. Они выясняли подробности жизни московского метро, обстоятельства их прилёта, прохода к станции, дальнейшие планы. Радисту это всё было неинтересно. Да и в помещении было тесно и душно, поэтому он решил выйти.
Радист осматривал станцию, такую не похожую и по конструкции и по населяющим ее людям и по их быту. Весь пол платформы и деревянных настилов был расчерчен прямоугольниками 1,5х2 метра. Когда они шли к служебному помещению, обратил внимание на облезлые линии потрескавшейся краски и большие неаккуратно нарисованные цифры трехзначных номеров. Но только теперь он понял, что таким образом было обозначены «квартиры» местных жителей. Большинство квартир было отгорожено от внешнего мира убогими картонными, фанерными стенками и тряпичными ширмами. Но некоторые вообще не имели стен. Жильцы: дети и их родители просто ютились в пределах этих прямоугольников на виду у всех.
В метрах шести от торца платформы был один из таких прямоугольников. Внутри него стояли три ящика, видимо служивших для жильцов одновременно стульями, столом и шкафами. Внутри прямоугольника было три ребёнка: чумазая девочка лет тринадцати; карапуз лет двух, сидевший голой попой на одном из ящиков и перебиравший с деловым видом мелкие предметы в своих руках. Девочка на руках держала грудничка – комочек, завёрнутый в грязные пелёнки, братика или сестричку. Девочка была бы миловидной, если бы не торчащие из-под немытых волос уши, словно локаторы, и худое, немного прыщавое лицо.