Оставалась только одна проблема: картофель надо было кому-то выращивать на поверхности. Именно этим и занималось население Верхних лагерей. Каждую весну, практически весь Верхний лагерь выходил наверх. При помощи мотыг и лопат распахивали поля на бывших пустырях, лужайках и даже на кладбищах, расположенных вблизи поселений, и сажали картофель. Летом картофель также всем лагерем пропалывали от неуёмных мутировавших сорняков, а осенью собирали и пускали в пищу в Верхнем и Нижнем лагерях. Такие сельхозработы были сродни вылазкам смертников. Многие носители балахонов погибали от нападений тварей и мутантов. Те же, кому «посчастливилось», за время работ получали такую дозу радиации, от которой умирали уже через несколько сезонов. А на их место приходили другие вчерашние жители Нижних лагерей. Таковы были жёсткие условия выживания этого мира.
Было на муосовском празднике и спиртное — брага, довольно крепкая, но с очень уж неприятным запахом и тошнотворно-сладкий вкусом. Вроде бы её готовили из этого же картофеля и перетёртых побегов «леса». Пересилив себя, Радист выпил свою кружку. Но от выпитого, всё происходившее показалось ещё более мрачным.
Поводов для праздника было несколько — партизаны, как они себя называли, не могли позволить себе слишком частые торжества. Самым незначительным, почти обыденным поводом, о котором едва вспомнили, были свадьбы: двое местных парней-подростков привезли в лагерь девушек из других лагерей. Власти Муоса уже беспокоились возможными последствия кровосмешения, неизбежного при такой замкнутости поселений. Поэтому жён себе старались искать в других лагерях. И именно поэтому вдову Катю обрадовало то, что Радист — не местный.
Главным торжеством были проводы во «взрослую» жизнь трёх жителей лагеря: двух девушек и парня, которым исполнилось 23 года. Проводы сопровождались каким-то нудным ритуалом, пением гимнов и чтением молитв. Радист едва не заснул под долгие речи старейшин «о мученическом подвиге этих молодых людей, ради продолжения жизни отправлявшихся наверх». И преподносилось всё это, как почётный долг каждого партизана. Кто-то из местных шишек, наверное уже не в первый раз, громогласно сообщил, что экономика Партизан укрепляется и вскоре они смогут увеличить срок жизни в Нижнем лагере, и даже при жизни нынешнего поколения вообще отказаться от Верхних лагерей. Всё прерывалось лозунгами: «За единый Муос!».
Уходившим торжественно вручили балахоны, явно уже кем-то ношенные и не очень старательно застиранные. Радист задался вопросом, сколько людей, носивших эти балахоны, уже отошло в мир иной, и насколько сильно они загрязнены радиацией. Провожаемые держались стойко, вроде бы поддерживали общее веселье, пытались улыбаться и даже шутить. Но на их лицах лежала тень безумной тоски. В последний момент, когда в соответствии с ритуалом уходившие одели балахоны и должны были идти к гермоворотам в Верхний лагерь, а жители Нижнего лагеря подняться и рукоплескать им, одна девушка громко разрыдалась и подбежала к своим детям, схватила их, и прижав к себе, закричала: «Не хочу, я не пойду...». Дети также подняли вой. Девушку схватили, и подбежавший врач умело ввёл ей инъекцию в руку, после чего она обмякла. Её подняли на руки и понесли к гермоворотам, где её терпеливо ожидали друзья по несчастью. Люк открылся. Туда покорно, как в пасть неведомого чудовища, вошли двое и внесли третью. Пасть закрылась и праздник продолжился.
Радист был в шоке, остальные москвичи тоже застыли, переваривая происходившее. Но на самих партизан эта сцена, казалось, не произвела никакого впечатления. Или может быть они старались казаться равнодушными? Или может каждый из них не считал чей-то уход в Верхний лагерь поводом для сочувствия, потому что такая же участь вскоре ждёт и его? Местные продолжали веселиться.
По труднообъяснимой местной логике в число праздничных поводов партизаны записали и поминки по трём товарищам, погибшим в схватке с Дикими диггерами — жителями боковых туннелей. Сами похороны состоялись раньше — трупы уже захоронили в туннеле незадолго до прихода москвичей. Опять же полились пафосные речи о долге, чести и подвиге. Сидевший недалеко от Радиста Лекарь грустно прокомментировал:
— Гулять — так гулять! Умеют тут причину для веселья найти, мать твою...
К Радисту подошла Светлана, слегка подтолкнула его своим плечом, чтобы он подвинулся на своей табуретке и села вплотную к нему. Спиртного девушка, видимо, не пила, во всяком случае от неё не пахло этой гадостью, которую недавно заставил себя глотнуть Радист. От неё пахло теплом, юностью, и ещё чем-то совершенно нереальным в этом мире, чему Радист не находил названия.