– Что! Что такое! – как от тока подкинулся старик. И вскочил: – Что с вами?
Лицо женщины стало неузнаваемым. Перед Кропиным дёргалась, рыдала вдруг ожившая, страшно искажающаяся театральная маска! Одна из двух, что висят всегда в театре на занавесе! Челюсть хлопалась, точно привязанная, из глаз слёзы изливались как жар, как лава!
– Я… я… Мы! Помогите! Спасите! Мы… – Губы женщины дергались. В подбородке словно ёрзала кость.
– Да успокойтесь, успокойтесь! – Кропин метался возле женщины:– Прошу вас! – (Господи, да что же это!) – Ну, скажите, скажите мне, что случилось? Скажите!
Её ребёнок вдруг начал лезть, заюливать к ней в колени. Точно прятался, спасался. Словно не давал, чтобы она говорила. Охватывал ручонками. А женщина уже – как каркала. Куда-то вверх, в небо:
– Всё! Всё, мы пропали! Деньги! Чемодан! О, какие негодяи! Украсть!У женщины с ребёнком! О-о!
– Где? где украли? Когда?! – Кропин сидел уже рядом, прямой, дёргался от вскриков женщины.
– Сегодня! Как только с поезда! Утром! О, господи! Сумку! Чемодан!В сумке документы! деньги! билеты! О-о-о! В чужом городе! За тысячи километров от дома!..
Два-три человека приостановились, раскрыв рты. «У неё документы украли. Чемодан», – как мать, объяснял им Кропин, приобняв пригнувшуюся,невыносимо скулящую женщину, другую свою руку отдав ей на растерзанье.Её ледяным, мокрым, судорожно хватающим пальцам. «Идите, идите», – говорил уже слишком задержавшимся зевакам. А девочка всё дёргала мать за руку, плакала, перекашивая лицо: «Мама, не плачь. Мама…»
Женщина как-то взяла себя в руки, начала рассказывать, вытирая лицо платком. Они с дочерью были в Туркмении. Ездили к больной матери женщины, бабушке девочки. Не виделись три года. («Я учительница начальной школы. Любовь Петровна Журенко. Работаю в Приморье. В деревне Ракитовка. (Это от станции Дальнереченская ещё семьдесят километров. В сторону, в тайгу, на автобусе.) Попала туда по распределению. Так и осталась там. Десять лет уже прошло. Там и Вера родилась. В садик в старшую группу сейчас ходит. На следующий год уже ко мне пойдет, в школу».) Ну прожили они с мамой и бабушкой почти два месяца. И как ни тяжело было расставаться, как ни тяжело было оставлять больную женщину (инвалида второй группы), ехать назад надо. К первому сентября – на работу. До Новосибирска доехали нормально…
– …И вот сошли с поезда, идём по перрону в толпе, к вокзалу, где нам нужно закомпостировать билет и переждать шесть часов до нашего поезда. У Верочки бант развязался, остановились, я завязываю, люди толкают, все с поезда, оглянулась: ни чемодана, ни сумки. О, негодяи! О-о! Надо было кричать, звать на помощь, а я иду дальше с дочерью, как по голове ударенная. Так и вошли в вокзал. Как будто ничего у нас не было с собой. Ни чемодана, ни сумки. И все идут, не подозревают даже – что среди них произошло. Вот только что. О Господи! Что делать? В чужом городе! Ни одного знакомого!За тысячи километров от дома!..
Кропин спросил, были ли они в милиции? Заявили ли? Ну конечно были, конечно были. Здесь же на станции, в вокзале. Сначала смотрели там с недоверием, с подозрением, как на аферистку какую-то. (Ведь ни документов, ничего!) Потом всё же записали данные. Фамилию, адрес, место работы. Составили протокол. Сказали, что будут искать. Чтоб заходили. Как в насмешку. Как в магазин какой. В комиссионку. Пока, мол, этого товара нет.Но – заходите. Господи, ну где они найдут?! Кого?! Ведь тысячи людей через этот вокзал проходят! Тысячи! Господи, что делать! Ребёнок не кормлен, голодный!.. (Бант девчонки понурился. Как какой-то посторонний головке стрекозёл. Было видно, что он привязан.)
Кропин спросил, сколько стоит билет. Ну до этой станции, до Дальнереченской. Оказалось, восемьдесят два рубля. Страшно даже сказать. Узнавали в кассе. Взрослый и детский. На Веру ведь тоже надо. Цена показалась Кропину великоватой. Для железной дороги. Не самолёт же. Впрочем, пилить-то надо ещё четверо суток. Да ещё и автобусом потом. Это же на краю земли. Эта их Ракитовка… У Кропина было сто пятьдесят рублей… Если не хватит на обратный билет… Якову Ивановичу позвонить? Нет, не доберётся до почты… Новосёлов! Новосёлов Саша вышлет. Телеграфом. На обратный путь. Телеграмму ему – и порядок. Вышлет сразу, не подведёт!
– Вот что, Любовь Петровна… Я вам дам на билеты, и до Дальнереченской, и до вашей Ракитовки, а до дома доберётесь, вышлете мне… Хватит уже с вас тут всего… Согласны?
Женщина на него как-то странно, испуганно посмотрела. Как будто резко остановилась перед ним на бегу. И в следующий миг Кропин вырывал руку, которую она хватала и пыталась поцеловать. (Ну-ну! Что вы делаете!Право!) Это была кульминация всего, апофеоз. Дальше торопливо отсчитывал деньги. Ещё добавил. Ещё. На еду же надо, на еду. Да мало ли в дороге! На постель. Вот – сто двадцать рублей. (Новый взрыв плача. Обильного, счастливого.) Уже быстро писал адрес. Вырвал листок. Протянул. (Женщина говорила как в бреду, неостановимо. Прижимала деньги и бумажку к груди.)Предложил сам пойти купить билеты. Что вы! Что вы! – хватали его ледяные руки. Зубы женщины стучали. Дмитрий Алексеевич! Что вы! Ни в коем случае! Успел крикнуть им, уже бегущим, что телеграфом не нужно, не нужно!Простым переводом! Простым!.. дешевле… будет… С умилением смотрел на быстро идущую, сразу обретшую гордую осанку стройную женщину, на её ладную, подпрыгивающую сбоку девочку с вздутым бантом. Набегали слезы.Сентиментальный старик. Совсем сентиментальный… Посидев минут десять,успокоившись, тоже пошёл к вокзалу. Поесть там, что ли, где. Да и печёт.Облачко девалось куда-то. Солнце стало оголённым, сильным. Солнцу словно рьяно прислуживали тонконогие фиолетовые комарики. Как бы давление опять не нагнать. Да и переживания эти…
<p>
</p>
Проходя по кассовому залу, увидел их в одной из очередей. Они замахали ему. Девочка запрыгала. Женщина показывала, показывала на табло.Там уже горело – Харьков-Владивосток. Свободные места есть. Ну что ж.Всё хорошо. Очень рад за вас. Он покивал им, как бы прощаясь. Шёл дальше,стеснительно улыбался, подёргивал себя за ухо. Приятно всё же сделать людям доброе дело. Приятно. Чего уж.
Сидел опять среди людей, среди пассажиров. Было легко на душе, свободно. Забыл даже, что собирался поесть. Как-то незаметно для себя стал следить за девчонкой лет шестнадцати. Сидящей напротив. Девчонка эта,явно деревенская, с раздёрнутым, без затей, пробором на голове, с косичками, всё время подавалась вперед и как-то наглядно, по-деревенски, принималась думать. (О парне? о маме с тятей? о своей Ракитовке какой-нибудь?) Подступала словно к чему-то очень важному для себя. Потом, точно ухватив ответ, откидывалась на спинку скамьи – и лицо её прятало быструю счастливую улыбку. Снова приклонялась. К серьёзному, важному. И Кропин с умилением смотрел на эти сшибки чувств и ума. Губы непроизвольно шептали: да, да, милая! Для счастья ты живешь, для будущих своих детей, для любви,да, да!.. Почувствовал на щёкахслезы. Ах ты боже мой! Опять! Сразу поднялся, стал выбираться из ряда, через ноги, вещи. А девушка с улыбкой всё вслушивалась в себя, даже не заметила поспешно лезущего старика с отпавшей, прямо-таки крокодиловой челюстью.