На новом месте уже с удивлением наблюдал (да что за осёл такой!только б наблюдать!) за женщиной лет пятидесяти. Тоже сидящей напротив.Женщина разворачивала еду рядом с собой. Женщине было неудобно: короткие круглые ножки её ёрзали, дёргались над полом. Синхронно болтались и две медальки на её жакете. Глазиро̀ванные, так сказать, ветеранской кровью. Но почему их две у неё оказалось? На двух работах, что ли, получила?.. Сразу вспомнил свое пятидесятилетие. В ту далекую уже весну были поздравления. Как сказал Тарбагатай Катонкарагаевич, эдакая сладостная, юбилейная экзекуция от общественности. Брызгался звонками домашний телефон. Подходил к нему. Отвечал. Не узнавая себя. Этак устало… Подумаешь – пятьдесят… Ну и что?.. Работает человек, не высовывается, при чём тут пятьдесят?.. Ни к чему это всё, честное слово, ни к чему… Спасибо, конечно, но, право!.. Отходя от телефона, смотрел на список фамилий, выписанный им вразброс на лист. Все фамилии были как загадочные планеты. Взял ручку, сбил их в столбец. Фамилии стали смотреть с угрозой. Некоторые подчеркнул. Кто позвонил. И всё же непозвонивших оставалось ещё много… При новых звонках – срывался. Хватал трубку. Но опять будто кто-то совсем другой – вконец уставшийот поздравлений: Подумаешь – пятьдесят… Право! Стыдно даже. Ни к чему…
Дали грамоту. (Ветеранских медалей тогда ещё не было. Не давали.) Подарок. Будильник. В коробке. Дружно аплодировали, провожая со сцены. Сердце сладостно обмирало. Весь вспотел. На месте, когда садился, дёргали на разные стороны за руки. По плечам также хлопали, бухали в спину. Ощутимо… Право… подумаешь… ни к чему… спасибо…
Дома всю ночь не спал. Как будто все в лихорадке, набегали и набегали улыбки. Ох, слаб человек, ох, слаб… На другой день утром боязливо ловил глаза встречных. Идя на работе по коридору. Но – ни гу-гу. Ничего о вчерашнем. Кроме обычных приветствий. Забыли. Уже забыли. Хватит, Кропин,хватит! – говорил он себе. Ох, слаб человек, ох, слаб… Да-а…
На скукожившегося красного Кропина безмятежно смотрели чистенькие фарфоровые глазки женщины с медальками. Она уже ела… Однако… однако тоже ведь надо, наконец, где-нибудь поесть. Кроме молока, ничего ещё сегодня во рту не было. Поднялся.
Когда стоял за столиком в буфете и ел, услышал, что объявили посадку на поезд Харьков-Владивосток. Надо, наверное, было проводить, посадить в вагон. Но это выглядело бы уже лишним. Женщина чувствовала бы себя неудобно. (О чём говорить? Всё об этих деньгах? Что непременно вышлет?)Доброе дело, видимо, должно останавливаться у какой-то черты. Иначе это уже не добро будет, а – навязчивость. Влезание в душу. Да.
По территории буфета шныряли так называемые чистильщики. Городские, так сказать, волки-санитары. Можно? Кропин не успел рта раскрыть,как существо вроде бы женского пола увело с собой его бутылку. Из-под ситро. Можно? И кефирная бутылка поплыла следом. Не допил же! Эй! Поздно. Да-а. Вот ловкачи.
А не прогуляться ли (вот только вытереть губы салфеткой)… не прогуляться ли теперь в город? В кино сходить, например? Да и Оперный театр посмотреть (ведь наслушался о нём, подъезжая к Новосибирску)? ЦУМ там какой-нибудь? Базар? Время до поезда – море.
Кропин вышел из вокзала и, миновав площадь, пошёл вдольширокого проспекта. Глазел на тяжёлые пяти-и шестиэтажные дома, на витрины, читал названия магазинов. Несмотря на массы машин, небо было чистое, свежее. Тополь смеялся, как пудель. Люди плыли навстречу лёгкие, зыбкие в солнце, не мешали. Кропин шёл, улыбался. И – рот вдруг опять раскрыл. Как всегда. По проспекту со спорой повозкой на шинном ходу сыто трусил конь-тяжеловоз. Нисколько не пугался машин. Передние мощные ноги, что тебе мохнатые штаны индейца, резко впечатывались в асфальт, как будто сбрасывали на него подковы. Задние – пружинно подтанцовывали, несли. Рассыпчатый пышный хвост точно заметал что-то за конягой, ритмично заметал. Красавец конь! Кропин радовался, оглядывался на людей. Понимая значимость действа, коновозчик пролетел чугунным артистом. Кропин тянулся с проезжей части. Готов был дунуть следом. (Вот была бы картина!) Но сдержался.Вернулся на тротуар.
Квартала за четыре от вокзальной площади вышел к довольно большому, новой постройки универмагу в два этажа. Сплошь в стекле и с лестницей во всё здание. Зашёл и долго ходил по нему. В одном из отделов на втором этаже вдруг увидел багажные ремни. Вот ведь как повезло! Но для уверенности спрашивал: это ремни у вас, да, для багажа? Продавщица молчала. Остановленные глаза её смотрели… словно сквозь Кропина. Кропин обернулся, потом невольно начал приседать перед ней, пытаясь уследить, куда она глядит. Бесполезно – глаза как будто на цыпочки встали… Да-а… Вдруг повернулась к Кропину спиной. Точнее – пышным задом. Вдобавок вспышенным ещё и плиссированной юбкой. Как фря какая-то. Прямо от Ги де Мопассана. Пышка. Что-то перебирала там. Не оборачиваясь, кинула Кропину ремни. Кропин ловко поймал. Как сеттер. Зачем пошла работать сюда? Если брезгует людьми? Прямо на каторге человек! Кропин усердно мял ремни, косясь на продавщицу. Дёргал, проверял на прочность. С ремнями пошёл к выходу, к лестнице. В общем-то, довольный. Фря не проронила ни звука. Даже когда расплачивался. Говорил почему-то ей, не останавливаясь. Как балаболка какой тренькал. Болван.
Через квартал от универмага увидел, наконец, здание Оперного театра… Огромный театр был… как гробница. Как гробница Тутанхамона… Если такого размера могла она когда-нибудь быть… Впереди, на низком пьедестале (а издали казалось, что прямо на земле) стояли вооруженные рабочий и партизан бородатый. Оба небывалых размеров. С глинобитными ножищами.Прямо-таки циклопы. Они надёжно охраняли всех муз и граций у себя за спиной… Подходить ближе Кропин не стал. Хватит, пожалуй, таких достопримечательностей.
Когда повернул назад, к вокзалу, вдруг понял, что не донести. По-маленькому. Ах ты боже мой! Оглядывался. Напрягал уже всё внизу. Корчился. Как мальчишка какой. Заигрался. До обдувания портков. Ах ты беда какая! Спросил у одного, другого: где тут? Поблизости. Никто не знал. Тогда начал тянуть куда-то в сторону от проспекта, помня, что тот должен оставаться слева. Быстро шёл какими-то дворами, полными детей и взрослых. Ещё куда-то свернул. В какой-то проулок. Хоть что-нибудь где-нибудь! Вдруг увидел впереди кусты, подпираемые низкой оградой. Глиняной набитой дорожкой побежал к ним. Вылетел из кустов то ли на заброшенную детскую площадку, то ли на маленький заросший детский стадион. По тропинке, по диагонали припустил через всю площадку к её противоположной стороне, к густому кустарнику там. Как лось вломившись в кусты, засовывал в карман багажные ремни… И точно в благодати истекал возле какой-то дощатой заброшенной горки. Кустарником завален был с головой. В просунувшихся столбах солнца скорчивающиеся пауки дёргали свои паутины. Из провала в деревянном сооружении вдруг с воплем выметнулась кошка. Проскочила прямо под ногами. Да чтоб тебя! Снова на траву блаженно истекал. Казалось,вылил из себя целое ведро. Застегиваясь, полез из кустов, ступил на тропу,отряхивая с себя пыль и паутину. И увидел… по той же тропинке(по которой пробежал! только что пробежал!)… идущих женщину и девчонку. Тех, с вокзала. Идущих прямо к нему, Кропину. И Кропин мял в руках багажные ремни, как вытащенный с ними к барьеру дуэлянт, никогда не видевший пистолетов. Уходить с тропинки было поздно и некуда. Женщина быстро шла с большим тяжелым пакетом, какой можно купить в магазинах самообслуживания. Вертела головой, Кропина почему-то не видела. Девчонка вприскочку поддавала сбоку, слизывая с мороженого на палке. Надутый бант подпрыгивал вместе с ней. Дернула мать за руку… Резко остановились они в десяти шагах от Кропина. Женщина точно даже не испугалась, сразу начала пятиться, напряжённо высматривая путь. Повернулась, быстро пошла назад. Побежала, удёргивая за собой девчонку. Они влетели в низкую зелёную арку кустов, исчезли. Всё это произошло за секунды. Кропин часто дышал, ловил ртом выскакивающее сердце. Как будто увидел женщину голой. Как будто свершил половой акт с ней!..