Неожиданно он сказал, что Слушанье Музыки Способствует Образованию Большой Жажды. Удивился напыщенности, пустоте и фанфаронству этих своих слов, которые сказал словно даже не он. А кто-то другой. Она,думая о своём, не поняла. Потом рассмеялась. Уже вместе с ним. Однако стакан поставила на стол не допив, с сожалением, как маленькую свою тайну,слабость.
Они вышли из буфета. Да, вышли. Как из Шинели. А в зале он пригласил её на верхотуру, к себе, и она, зная, что ничего оттуда не увидит, неожиданно согласилась. Когда притушили свет, и пианист, отстранённо помяв руки, вновь заиграл, она сразу начала взволнованно дышать. Как это делают многие музыканты. И брошь её вместе с нею тоже словно вдыхала и выдыхала. Притом по-скорпионьи. Со щупальцами как роса. Это отвлекало, но и смешило. Новосёлов уже не боялся. Не верилось в их скорпионью хватку.Этих росных щупалец. Он сказал ей об этом. Не обращайте внимания, ответила она, мама нацепила. От быстрой руки брошь потухла, исчезла куда-то.И эта решительность соседки, и особенно её слова «мама нацепила» как-то сразу сблизили его с ней, сделали понятной, своей, свойской. Точно знал её давно, знал всю жизнь. «Новосёлов!» – сказал он ей. «Ольга», – ответила она.И даже, привстав, куце пожала ему руку. Пианист бурлил в Листе. Отвернув голову в сторону. Сталкивая руки клавиатуре. Словно наказанье своё. Словно чтобы они заиграли, наконец, сами. Сами по себе, без его, пианиста, участия.А он, отойдя от рояля, смог бы со всеми за ними наблюдать. Давать указания,поправлять, любоваться…
<p>
</p>
Как положено после концерта – Новосёлов провожал. Она жила неподалёку, возле Пушкинской. Новосёлов много говорил, шутил, размахивал руками. Исполнитель-пианист ему не понравился: все аккорды у него были как консервные сплюснутые банки. Гармонии в аккордах должны при исполнении расцветать. Цветами, садом. Каждая своим цветом, запахом. Не правда ли? Вот тут как раз и обнаруживаются два разных подхода в понимание музыки, сразу подхватила она. Разные восприятия эстетики музыки: кому консервные банки – бальзам на душу, а кому – только цветы.
Тогда же впервые высказал он мысль, несказанно поразившую её, студентку консерватории, музыковеда. Представлялось ему, что композитор, музыку которого они слушали в конце (а речь шла о Шостаковиче), в самом начале своего искусства, у истоковего…был вроде мальчишки-изгоя в многоголосом, но едином своими законами дворе. В дворовых играх… Стоит в стороне, смотрит на ловких сверстников, мысленно повторяет ловкие их движения, увёртки, прыжки… Не в силах сдержаться, подражая им, вдруг сам выкинет что-нибудьТакое… Но все видели, что неумело это, нехорошо, бездарно. Если заорёт – то чёрт знает что! Побежит – то обязательно подскакивая, подкозливая на бегу… То есть он был с вывертом, не как все. Смурной. Давал козлов не туда, не так. Но постепенно козлы эти его осмелели и стали даже нахальными. Его начали критически бить. Не помогло. Козлов в его музыке становилось всё больше, козлов удержать уже было нельзя: они скакали, поддавали вверх, орали не своими голосами, кукарекали, мычали. Уже не обращая внимания на двор. На Мнение. А сверстники стояли недоумевающей толпой: оказывается, всё это называется гротеском, эксцентрикой, эксцентричностью – новым в музыке. Течением…
Обо всём этом и говорил Новосёлов новой знакомой, удивляясь сам открывшемуся в нём, неожиданному, в понимании этой сложной музыки. В ней как раз и было много от той кособокости таланта, о которой не раз говорил ему Серов. Как вы считаете, Ольга? Ведь верно?..
По Палашевскому переулку шли за ускользающими, в руки не дающимися лучами. Точно наощупь. Когда дорога раскрывалась, закат над ней начинал гореть карминно-стойко, как сожжённая за день солнцем кожа. И снова раздёргивался на лучи, снова ускользал, затягивая Новосёлова и Ольгу за собой дальше в катакомбный переулок.
У Палашевских бань, возле пивной бочки, стояли с кружками побанившиеся пивники. С накинутыми на выи полотенцами, напоминали бивак воинов после дневной битвы. Отдохновенный у походного костра, у походной кухни. Раздатыми бычьими глазами воины удивлённо провожали парочку. Его, долгана, орясину, и её, пигалку. Шмакодявку. Новосёлов и Ольга наклоняли головы, посмеивались.
Словно пригибаясь в утлой длинной арке, вышли в тесный двор, где окна вокруг были темны.
Мусорный бак благоухал как тюльпан. Ольга косилась на бак, хотела поскорей проститься и уйти, но Новосёлов говорил и говорил. Пришлось вывести его снова на улицу и там стоять, слушать.
Новосёлов церемонно пожал ей руку, пошёл, наконец. Пошёл к закату. Уносил на себе фиолетовый пылающий футляр. Отмашно, вольно взбалтывал руками. Как взбалтывал бы руками пошедший в пляс плясун. Чтоб в трын-траве пропасть. В своем последнем мать-его-подплясе. Эхх-ма-а! Была бы шапка на голове – саданул бы, наверное, оземь, фиолетовую взметнув всю пыль! Э-эхх!
<p>
</p>
Когда Новосёлов пришёл к ней во второй раз, чтобы послушать пластинку – всё повторилось: она металась, бумаги, ноты спихивала в шкаф. В халатике – вымахнула опять из комнаты. На этот раз к поэту на стене добавился пылесос на полу. Который в изумлении замер. Как брошенная дервишем кобра. Новосёлов попытался пригнуть. Не тут-то было! – Головка вскинулась снова… Хозяйка вернулась. Уже в юбочке, в кофточке. «Сейчас я уберу!» Пылесос с грохотом полетел за тахту. Однако снова оттуда высунулся. Как единственный друг. «Не обращайте внимания, садитесь!» Новосёлов сел.Поставили пластинку. Поплыла музыка. На сей раз – Брамс.
Тогда же и первый поцелуй произошёл. Правда, на лестнице уже, на спуске к светящейся двери. Поцелуй неожиданный, дикий, не нужный ни ему, ни ей. У неё случилось что-то с туфлей, она замешкалась с ней, присев. Распрямилась чуть погодя. В некотором смущении. Будто извиняясь за задержку. Новосёлов снизу потянулся. Помедлил в нерешительности. Поцеловал. Точно и не он это вовсе. Поцеловал неумело, скользнув по её лицу. Словно остро зацепившись за английскую булавку… Молча, быстро стали спускаться к раскрытой двери, к свету.
На улице по глазам ударили чёрные лоскуты сильной жары. Солнце пряталось неизвестно где. Над улицей небо глубоко просохло, подобно перекипевшему серому молоку. Машины проносились, прокатывали жару. Будто бы уже рваными пылающими покрышками. Новосёлов и Ольга точно не видели всего этого. Торопливо шли они по тротуару, по самому солнцепёку,углублённо смотрели под ноги, не соображали, что наступают на нежный свинец, что нужно прочь от него, в сторону, через дорогу, спасаться в тени аллеи, всё озабоченно поторапливались, точно катастрофически куда-то опаздывали… И только возле гирлянды потных голов к киоску с фантой остановились.
Они не узнавали друг друга. Словно год не виделись. Оба как размытые, чёрно-белые два фильма… Встали в хвост очереди, вытираясь платками. О чём говорить, чёрт побери! На голову выше всех, Новосёлов смотрел на чёрные тряпки лип в алее напротив. О чём теперь говорить! Ольга, когда пила, лукаво поглядывала на него поверх стакана. Не выдержала,рассмеялась. Фу-у, чёрт, сразу стало легче! На радостях Новосёлов махнул второй стакан фанты.
<p>
</p>