<p>
</p>
У Серовых, после того как прочли, складывал, засовывал телеграмму во внутренний карман пиджака. Уже как документ. Уже как постоянный. Просто необходимый при пожизненном ходатае-сутяге. Я, Серёжа, на вас только и надеюсь. Приходите. А? Женя? Налепим пельменей. Выпьем (сухого! только сухого! Женя! обещаю!). А? Посидим. А то что же я с ними – один. В общем, боюсь я их. (На свою голову накаркал, Женя! Правильно ты говорила!) Боюсь обузениться. Ударить в грязь лицом, если мягче сказать. А вы – друзья мои. Близкие мне люди. А? Женя?.. Евгения сразу согласилась. Хотя Катьку с Манькой опять придётся оставлять соседям. Обещала всё с Дылдовым купить к столу. А потом приготовить, пока он будет встречать бывшую семью на вокзале.
<p>
</p>
На рынке Дылдов вёл себя так. (Был он там уже на другой день, с Евгенией, с поддержкой, вроде как с женой.)
– Почем картошка?
– . . . . . . . . . . . . . .
– Ведро, что ли?
– Килограмм!
– Вот уж воистину: кто продаёт – совести не имеет. А? Женя?
Крестьянин забеспокоился. Был он как только что выдернутый с огорода корнеплод. Типа брюквы-волосянки. А? Куркуль? Не стыдно? Могла произойти хорошенькая смычка. Так сказать, города и деревни. Но Евгения оттеснила, увела. Не дала пойти в наты?рку.
В мясном торговалась, выбирала всё сама. Дылдов не вмешивался. Однако с некоторым испугом смотрел на мясо. Висящие на крюках туши были как африканские континенты. Можно сказать, истекающие кровью. Натуральные Патрисы Лумумбы! Вот да-а… Его и отсюда увели. Правда, уже нагрузив сумками. Куда столько (мяса)? Женя? Неужели всё съедим?
При виде вазонов с цветами, которые стояли прямо на асфальте, на ум пришёл почему-то колумбарий. Его в подвялых цветах стена… Дылдов не мог представить, что он преподнесёт на вокзале один из этих букетов. И, самое главное, что у него Примут этот букет… Нет. Ни к чему, Женя. Не тот случай. Не тот человек. Тогда дома поставим, решила Евгения. Цветы были куплены.
<p>
</p>
…Почему-то волнуясь, Серов тыкался среди дылдовских пустых бутылок в углу. Словно среди заблудившихся пыльных паломников. Словно пастор среди толпы. Мессия. Куда их? Куда выводить? Побежать сдать? Цейтнот! Поздно! Евгения накинула тряпку. Типа скатерти. Бутылки сразу стали походить на приговоренных смертников. Весь всклоченный, Серов теперь точно охранял их. Будто тюремщик. Ходил и охранял от посторонних глаз. От всяких проезжающих через Москву, от любопытных. Припрутся ведь сейчас!
Евгения тоже бегала, восклицала старушкой: скоро приедут, скоро будут тут – а у нас не у шубы рукав! Тарелок комплектных, парных, у Дылдова не осталось. Побиты были тарелки, побиты по пьянке. На столе Евгения перекидывала уцелевшие, как шулер карты. По-всякому тасовала. Даже купленные стрельчатые цветы не радовали. Вставленные в кувшин с водой, выглядели вырезанными тромбофлебитами…
<p>
</p>
Появилось безумное лицо Дылдова: помоги! Серов кинулся. Начался занос вещей. Можно сказать, закантовка. После чемоданов – вдвоём кажилились с громадной коробкой. На ум приходил пакет кирпичей. Который возможно поднять только краном. Довольно большая комната Дылдова на глазах превращалась в товарный двор. Ну, вот и всё! Налимья улыбка хозяина перекашивалась, тряслась. А теперь – познакомьтесь, пожалуйста! Прибывшие гости (мать и дочь) хмурились. Тучная женщина была одета по-дорожному – в плащ с поясом. Смахивала на туго перевязанный сноп. Надо лбом торчал из-под газовой косынки жёлтый букетик завитых цветков. У стройной девчонки брюки были струйны, как шторы; в виде клумбы – на груди взбитый шёлк. Пожалуйста, познакомьтесь, всё уговаривал хозяин. На поспешный шаг Евгении… на шаг с протянутой рукой… Пожарская только мотнула головой и отвернулась к вещам. Руку девицы Серов подержал точно растение. Вьющуюся жимолость. Как дятел, долбанул два раза: Серов! Серов! Руку отпустил.
Дошло до приглашения к столу. Однако Пожарская на стол со всеми его паштетами и салатами вдруг стала смотреть как на секторы, на квадраты незнакомого города. Точно пролетая самолетом мимо. Не желала совершить посадку. Оказывалась то с одной его стороны, то с другой. (Все за ней ходили.) Это ещё зачем? – бормотала. Для чего всё это? Мы не голодные! Ещё чего! Всё же дала себя усадить. И дочку рядом с собой. Под локотки старались Дылдов и Евгения. Серов был наэлектризован, дик. Всклоченностью причёски своей походил на штопор. (Казалось – это мысли его торчат в таком виде из головы.) Крутил бокал за ножку. Недовольный, злой. Постоянно внимательное лицо жены, обращённое к гостям, всё время роднилось с какой-то избитой пошлой метафорой. Вроде пресловутого света в конце туннеля. Этакого светка. Ну что, спрашивается, старается? Для чего? Евгения же, когда слушала, особенно девчонку, когда поворачивалась к ней – становилась сладкой, медовой. Как далёкая какая-нибудь, вся в мечтах, Анталия. Серов не узнавал супругу. Вот уж правда: хочешь узнать жену – выведи на люди. В свет. Уж тогда точно узнаешь! Евгения не обращала внимания на мужа, она пыталась вести Светскую Беседу: как вам Москва? Не правда ли, кругом суета, шум и неразбериха? Ей отвечали односложно. Пожарская отвечала. Угу. Ага. (Вроде как – отстань!) Так серьёзный мужик отвечает надоевшей свистульке-жене. Во время хлебания какого-нибудь борща. Или щей. Заткнешься ты, наконец, а?
<p>
</p>
Большая бутылка на столе походила на силосную башню в Техасе. На полях его. Её можно было увидеть за десятки километров. Наливая всем, Серов брал её двумя руками. В обхват. Когда доходила очередь до Пожарской – бутылка замирала над её бокалом. Тяжёлый взгляд женщины не давал лить, гипнотизировал. Однако Серов всё же исхитрялся плеснуть. Чуток. И убирался восвояси вместе с бутылкой. Со всеми её американскими наклейками и этикетками.
<p>
</p>
Пожарская сидела напротив Серова. Когда отходила от стола и рылась в чемодане (у Дылдова не оказалось салфеток к столу, конечно, забыли, Евгения взмахивала ручками, как старушка) – с короткой спиной и объемным задом на длинных ногах – походила на сутулую, недоразвитую лиру. Возвращалась к столу. Совала салфетки дочери. Помедлив, кидала несколько штук на скатерть. Для остальных. (Евгения прямо-таки похудела за это время.) Продолжила обстоятельно, ни на кого не глядя, насыщаться. Голые руки её были усеяны цехинами веснушек. Голые руки её были точно в колониях сохлых клопов! Серов уводил глаза. (Ну вот всё, всё ему было плохо в этой женщине!)
<p>
</p>
За весь ужин он не сказал и нескольких слов. Сначала украдкой, а потом и открыто, внаглую Серов разглядывал женщину. Эту женщину, сидящую напротив. Что насыщалась сейчас. Что жрала сейчас напротив… Поворачивался с недоумением к Дылдову. Как можно любить такую? Это же больше завод, чем человек. Функциональная фабрика. Для заглатывания, для переработки там чего-то внутри. Как?! Однако женщина чувствовала неприязнь зачуханного мужичонки с острым носиком – иногда на Серова внимательно смотрели жёлтые, спокойно-злые глаза большой котяры… Серов покрывался потом. Чтобы не потерять сознание, поспешно отпивал из бокала.