<p>
</p>
А видно было то, что в Забегаловке – четыре окна. Друзья точно впервые обнаружили это. И только в одном окне были цветы: весь расщепленный, длинный щучий хвост и рядом тучный низкий фикус. В окне словно согбенно скорбели Дон Кихот и Санча Панса. И солнце над ними было непонятным, пестрым, цвета рыжего шиповника. Почему-то окурки задавливали одному Санче. Вроде как за пояс. Как мзду в висящую кружку. Время от времени старушонка в белой куртке выгребала прибыток. На эту тему пыталась запеть частушку женщина, похожая на тайменёнка. Длинная подруга в плаще не давала. Мгновенно подставляя ей кружку пива. Слышь, Флягина. Ты того, не надо больше. Опять ведь в трезвяк заметут. Акулий рот походил на сломанную мышеловку. Слышь, Флягина. Пей вот лучше. Ещё три рубля бутылочных осталось. Да пошла ты в пим дырявый! Флягина сердилась. Однако с рук товарки пила пиво послушно. Как молоко ребёнок. А ещё один мой сосед, тот, наоборот – толстенький. Давно осмелевший Мужчина В Молотах, насаженных на рукояти, втолковывал Миму с гитарой. Втолковывал как самостийному телевизору. И вроде нормальный, немолодой, но всегда, где бы ни был – переполнен матерщиной. Матючками. Знаете, как с неряшливыми остатками еды на губах. После выпивки. Бля! бля! эптв! ёпств! Он её вроде задавит, эту еду, – а она опять на губы лезет. Как бы срыгивается. Женщины не женщины, дети не дети – не понимает! Но главное, главное, послушайте, фамилия у него – Дявочка! Иван Дявочка! А? Человек В Молотах С Рукоятями радовался. По-прежнему возле отключившегося телевизора. Она работала в Бюро по трудоустройству. В районе Маяковской. Но это так – ширма, для отвода глаз. Какая там зарплата! Человек С Похмелья все так же стоял за столиком в виде обводного канала, сотворенного из его рук. Однако выглотав вторую кружку у Музыканта, чувствовал моральную ответственность за содеянное, изредка кивал. Дескать, да, согласен, продолжайте. Основное её дело, московский её кусочек с маслом – сводничество. Матерая сводница! Понимаете?! Принимала клиентов дома, тайно. Постоянно принюхивалась к своей картотеке на столе. Как мышь на базаре. Норовила выдернуть из неё клиенту его счастливый билет. Его счастье. Вот, вот, посмотрите какая приятная женщина! И всего сорок девять лет! Действительно – всего-то. Заслуженная бабулька на пенсии. Жених, который пришёл раньше меня, уже пребывал в том виде, когда от подступившей старости высоко обнажается, лысеет затылок. Понимаете?! Однако воротил лицо – стара, не для меня. И, ничего не подозревая, с фотографии на него смотрели доверчивые кукольные глазки претендентки на счастье. Нет, не подойдёт. Тогда, может быть – вам? И сводня подает фотографию мне. Мне! Вы понимаете?! Дескать, что нам не гоже, то вам дороже! Вы понимаете, какое происходит кино?! Я, конечно, отказываюсь. Категорически! Как линялые румяна старухи – колышет над землей свет заката. Красота-а. Кузбасс запил изреченную фразу двумя хорошими глотками пива.
<p>
</p>
Тут в Забегаловку вошли двое. Нет, эти не были в брюках Элвиса. Брюки их были обычны. Однако друзья казались измученными и вдохновенными. Как только что отыгравшие на сцене музыканты. Пока один ходил за пивом, другой подвесил пустую клеенчатую сумку на крюк под столик. Когда две кружки пива были поставлены другом на стол – достал чекмарь. Помедлил. Хотел налить, но рука начала словно бы перчить кружки. Рука порхала над кружками. Голубем! Друг мягко остановил его. Однако сам – тоже заперчил. Да ещё хлеще! Его голубь точно одноного подскакивал! Собутыльник старался не смотреть. Вдруг выхватил из-под стола сумку. Посмотрел в неё как в омут, и мощно вырвал в него. Друг отпрянул. С лицом удивлённого байкальского омуля. Первый усердно блевал, кланялся к сумке. Так лошадь, обнажая жёлтые верхние зубы, залезает в торбу с овсом. Не выдержав этой картины, кореш вдруг тоже рыганул. Но струйкой. Тоненькой. Так и уходили они к двери, не выпив ни грамма из кружек на столе. Так и уходили они ладом, как цельное музыкальное произведение: один утробно трубил в сумке, другой вскидывал голову и тоненькие флейточки пускал. Парус мотнул башкой – Батоны послушно заторопились к брошенным кружкам. Две кружки уносили в обхватку. Даже не руками, а словно бы поленьями. «На окне стоит цветок, Голубой да аленький. Ни за что не променяю х… большой на маленький!» Батоны чуть не выронили кружки. Покондыбали непонятно куда. Подруга в плаще рукой зажимала Флягиной рот. Пыталась заткнуть Флягину как взорвавшийся жбан с кислушкой. Бросила. Легко, быстро пошла. Будто цапля. Совершенно не хромая. Переставляя костылем отстранённо. Точно просто уносила чужой костыль. Умелась с ним за дверь. «Я, бывало, всем давала, Сидя на скамеечке. Не подумайте плохого – Из стакана семечки!» Над диском телефона палец Буфетчицы – мучился. Никак не мог крутануть две цифры. Всего лишь две. В крови Буфетчицы шла сшибка любви и ненависти. Подлости и всепрощения. Убрала всё же Буфетчица палец. На этот раз убрала. Снова возложила руку на кран. Пенные кружки строились в ряд. Пенные кружки напоминали германию самодовольных бауэров. Ну, и понятно, сплошная рабоче-крестьянская власть – связками растаскивала их по Забегаловке. Насмотревшись всех этих драм и коллизий, Дылдов вдруг заговорил О Начале. О начале, сказать так, творческого своего пути. Давно это было. Ещё в городе, где развалилась его семейная жизнь. Понятно, местный гений-поэт там имелся. В помещении всегда сидел в лохматой собачьей шапке. Гения сразу видно, не ошибешься. Очень гордился своей метафорой – «пальцы, как фр-реза». Так и читал: «В бревно воткнулись пальцы, как фр-р-реза!» Литобъединение называлось «Феникс». То есть – восставшие из пепла. И точно: в основном – пердунки и клячи-поэтессы. Человек пятнадцать сядут в кружок – и чирикают строго по очереди свои стишата. Написанные дома за прошедшую неделю. Творчески волнуются, красненькие, горящие. Я бы назвал это объединение как кафе – «Отдушина Графомана». Притом – единственная. Один из них, с бородой под английского шкипера, принёс как-то стихи, в которых героями были Парняги. Не парни, а именно – Парняги. Они боролись на лодке с крутой волной Иртыша. Пели вольную песню. Затем под этой же лодкой, уже на берегу – прятались от страшной бури. Которая деревья по берегам – рвала с корнем! Потом снова плыли и пели. Парняги. Настоящие Парняги. Стих назывался – «Буря над Иртышом». Прочитав свое творение, Шкипер складывал листки. Восставшие из пепла молчали, пораженные величественностью картины и Парнягами в ней. Ровно через неделю Английский Шкипер принес новое стихотворение. В нём Парняги заготавливали дрова по-над Иртышом. Топоры Парняги – «легко внедряли». Фениксы с уважением покачивали головами – стихи о парнягах на Иртыше сбивались в крепкий цикл! Шкипер опять складывал листки. Он был сейчас – как устоявшаяся законная заставка в телевизоре. Заставка к серьёзнейшей судьбе. В общем – кучка куличков на своем болоте. Понимаешь? В каждом городе, Серёжа, кулички такие есть. Ничего не читают, ничего не знают. Что, так сказать, в окрестностях делается. Только пищат на своем болотце. Как будто не было никакой поэзии до них и не будет после. Кулички. Горластенькие. Понимаешь? Однажды, правда, столичную поэтессу встречали. Приехала к нам по линии Бюро пропаганды совлитературы. На халтуру, в общем-то, прибыла. Довольно известная. С широкой переносицей. Как будто по переносице сильно дали кулаком. От этого смахивала на водолаза. Однако на сцене в клубе стояла в позе русалки, поставленной на хвост. Читала свои стихи часа полтора. Под бурные аплодисменты кружковцев. Наши потом тоже захлебывались, давились стишатами. Некоторые хвалила. Когда гений стал вдарять своими «фрезами» – зачугунела. Ещё более стала походить на водолаза. Потом уже, во время чаепития, я тоже пытался подсунуть ей один свой рассказец. Конечно, совершенно гениальный. Ну, что. Полистала из вежливости. Не по моей епархии, молодой человек. Так и сказала. Архимандрит, оказывается, советской литературы! Знаешь, о ком я говорю? С широкой переносицей? Водолазного вида? Конечно, Лёша. На фотографии – женщина! Музыкант начал торжественно. В полный рост женщина. Стоит к вам в полупрофиль. Музыкант говорил Обводному Каналу. Очень кокетливо вам улыбается. Стоит как бы в очереди за мужчиной. С просохшими уже ногами и задом. Вы понимаете?! Одна грудь только вперед торчит. Как у вагона пресловутый буфер! Словно снизу всё в грудь перебралось у нее! Понимаете?! Вам – нравится? Сводня кокетливо вас спрашивает. Обводной Канал явно не мог представить такой ситуации. И так по-змеиному, подколодно говорит – вашей, между прочим, национальности. В-вы понимаете?! Всякое движение вод у Обводного Канала разом остановилось. В-вы понимаете?! В а ш е й национальности? А? Да это же ещё один антисемит! Это же Мрак В Кепке-2!! В-вы понимаете??!! Пламенная речуга. Прямо надо сказать. Дылдов перевел дух. Из чекмаря Дылдов забулькал в кружки. Минеральные источники по-прежнему повсюду журчали. Весёлые клизмы Гурзуфа и Минвод не иссякали железно. Не хватало, правда, местных, отштампованных усачей. С их длиннющими кинжалами, лезгинками, лагманами. Ну да это можно как-то перенести. Мы ведь как? – к светофорам давно привыкли. А тут увидишь молодца с палкой на перекрёстке – куда он махает? Чёрт его разберет! Брезгливо приложатся щёчками друг к дружке – и прочмокнут пустоту возле ушей. Манера теперь такая у дам. Мода. Богданчиков фамилия его! Богданчиков! А один наш деревенский пинальщиком здесь в Москве работает. Селянин ласково придвинул свое Культпросветучилище к собеседнику. Кем, кем ты сказал? Пинальщиком. Ну, этим, как его? – каратистом. В кабаке. Пинальщик. Вышибала, если по-старому. Быстро научился. Слышь, Николай – Глашки Макеевой сын? Точно. Тоже Колька. Тёзка мой. Поговорили с ним. Перед входом. Однако в ресторан так и не пустил – не по карману, дескать, вам там будет. А так из нашей деревни. Почти родственник. Наш представитель. Туман. В тумане осенние, засмуревшие энцефалограммы деревьев. Едешь – как по другой своей жизни. По будущей. Словно бы ты уже на небе. А у самого глаза сразу как тараканы: зырь, зырь во все углы. Га-ад! Когда родители пьют – дети их чокаются. Ну, начинается лето в деревне! Да тебе ли говорить это! Да я так. Как посторонний. И вышел он от неё быстро и как-то удивленно. С двумя красными отпечатками на щеках. Натуральное динамо! Однако усики были по-прежнему – с пробором. С пробором на серединке. Стерва! Да какие языки! О чём вы говорите! Весь английский его на уровне – Тхе, тхе. Вы понимаете?! Как у недоросля с задней парты. Тхе. Тхе, Лидия Павловна. Тхе Хотел. Тхе Хотел! Лидия Павловна! Или: Тахи! тахи!, – Лидия Павловна! Тахи! Да она же с утра не знала, куда левой ногой ступить, куда правой! Роберт! Сцепятся – и давай раскуделивать друг дружку! И это мать и дочь. И ведь давно уже перебиваются из кулька да в рогожку, работать надо, обеим работать, но нет – водку жрут и дерутся. Жрут и дерутся. И, главное, утром к столу в трусах вышел. Как будто в сачке. Для ловли бабочек. Или как с подсачиком. Для выволакивания крупной рыбы на берег. Вот это зять! Вот скажи: для чего учат? Вообще – для чего? В техникуме там, в школе, к примеру? А-а! Не знаешь! А для того, чтобы самим не работать. А-а! Купи-ил! И, главное, регулярно, каждое утро, оставляет в унитазе большого кота с хвостом. Всегда одинакового! Не смывает! Вот так зя-ать! Вышел после суда с ней –душа как пробка со штопором. Вытащенная! Верите?! Так и пошёл с этой пробкой и штопором. А ещё один мой сосед, третий, чуть что на кухне – сразу выбегает! Похожий на футбол впридачу с футболистом. Так и хочется поддать его ногой! Человек В Стоячих Молотах С Рукоятями даже плясанул от нетерпения молотами на месте. Молотами с рукоятями. Мим же схватил гитару, запузырил прелюд. Словно мгновенно построил дребезжащий забор. Получалось, полностью поддержал Человека В Молотах. В Молотах С Рукоятями. В дымный летящий телевизор прорвался джаз-оркестр. Саксофонисты упрямо бодали пространство перед собой. Контрабасист все время валил контрабас вперёд. Будто пытался изнасиловать страуса.