Ошмёток всё время втыкал за бутылками. Пока не пал под большую трубу. Как течь… Но даже после этого остановить Серова было нельзя. Лихорадненький, сам погнал за последней. Возле ангара увидел приёмщицу и грузовик, загружаемый макулатурой… Дико прыгал, плясал. Кричал что-то, плакал…
<p>
<a name="TOC_id20286560" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20286562"></a>40. Смерть
В ангаре, под тусклым светом лампочки с потолка, ползали мужчина и женщина. (Новосёлов и Евгения Серова.) Пытаясь хоть что-нибудь отыскать, с отчаяньем, с упорством обречённых кротов подрывали и подрывали они громаднейшую кучу макулатуры. Гора была почти до потолка, до лампочки под железной тарелкой. Казалось, ещё немного – она обрушится и поглотит двоих упорных внизу… Неподалёку стояла женщина в сатиновом халате. От злобы подбородок её поджался. Точно рожок, не вмещающий мороженое. Было пол-одиннадцатого ночи…
<p>
</p>
Человек лежал на кровати в своей комнате на четырнадцатом этаже. От включённого в прихожей света, как застигнутый врасплох, сжал ресницы. Ему хотелось отвернуться к стене, закрыться руками, подушкой. Но лицо его, как лицо покойника на похоронах, было беззащитно перед людьми, доступно всем, раскрыто всему миру. И не было уже воли изменить что-либо, вернуть к началу, сосредоточиться на жизни, продолжить всё дальше…
Мужчина и женщина молча смотрели. Потное запрокинутое лицо лежащего больше походило на разбитую раковину с мокрым моллюском, чем на человеческое лицо… Глотая слёзы, женщина двинулась к двери. Мужчина, выключив свет, тоже вышел. Ни слова не сказав друг другу, каждый пошёл к себе: мужчина по лестнице на пятнадцатый этаж, женщина к соседке через две двери. Где спали её дети. Где ночевала она с детьми третью ночь.
Человек остался один. Лицо его точно медленно опустилось в тёмную яму. В черноту.
Рано утром он судорожно открывал окно. Железная ржавая рама начиналась от пола и шла почти до потолка. В лицо пахнул сырой утренний холод. Человек покачивался, держался за железный крюк оконной рамы, потирал грудь. Восход походил на подкалённую, пытающуюся взлететь птицу с гигантскими уставшими крыльями во весь горизонт… Человек закрыл глаза, стал отцеплять, сколупывать с руки часы. Браслет часов никак не отцеплялся. Человек торопился, сдирал… Потом шагнул в пустоту за окном.
С разорвавшимся раскрытым сердцем летел к земле, вмещая всё, переворачиваясь как плаха.
Почти тотчас же открылась дверь, в комнату вошла женщина. В лицо ей сильно потянуло сквозняком. Сразу же увидела часы. Часы покачивались на браслете, на железном крюке оконной рамы… Женщина кинулась, глянула из окна… Человек лежал далеко внизу, точно разорвав землю.
К лежащему со всех сторон быстро подходили люди. Маленькие, вертикальные, испуганные. Склонялись к нему. Затем задирали головы, водили взглядом по зданию. Пытались разглядеть, понять. А где-то там, высоко, в одной из комнат, уже ходила, вскрикивала женщина. По-звериному кричала. И обрывала крик. Кричала и словно перехватывала крик ладошками. Точно боялась нарушить покой в общежитии, получить от людей замечание…
<p>
<a name="TOC_id20286597" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20286599"></a>41. Прощание. Доброго вам пути!
Как оказалось, Дылдов приехал раньше времени, раньше всех.
Какой-то компактной закрытостью крематорий напоминал англиканскую церковь, где преобладает дух голых стен и цемента. Даже намеков на какие-то там окна (излишества) на здании не было. Почему-то назойливо вспоминался корифей детской литературы, любимец всей детворы Советского Союза, притом не одного поколения. Его Личное посещение крематория. Не этого, конечно, а – первого отечественного, в 20-е годы открытого в Москве. (Об этом Дылдов с изумлением прочитал в дневниках самого корифея, которые были опубликованы в одном толстом журнале уже в наши дни.) Компания московских интеллектуалов (заметим, не дворников, не слесарей, не кучеров – интеллектуалов!) после ресторана, весёлая, со всеми своими подругами приехала в этот открывшийся крематорий. Приехала, так сказать, разрезать ленточку. Каким-то образом (не иначе, как за мзду) пробилась к самому интересному, захватывающему – К Процессу. И вот стоят человек десять поэтов, писателей, критиков, стоят их бляди в количестве четырёх штук, и все эти мужчины и женщины с интересом наблюдают, как в печи, в гудящем пламени корёжит, дёргает, выламывает и подкидывает тело несчастного покойного. И больше всех веселится наш длинный, как верста, автор Тоши и Кокоши, наш будущий корифей…
Дылдов с отвращением затёр ногой окурок в тротуар… Потом поднялся на крыльцо, вошёл в здание.
<p>
</p>
…Очень рыжий мужчина лежал в гробу как расчихвощенный мёртвый петушиный бой. И возле этого, точно жестоко перевёрнутого зрелища, растерянно стояли его родные и сослуживцы. Взахлёб плакал, видимо, брат покойного. На его весело жующую мордочку дельфина, никак не соответствующую моменту, было невыносимо смотреть.
Дылдов продвигался вдоль стены ритуального зала. Грозди лампионов, висящих у потолка, воспринимались вроде засурдиненных труб архангелов, перешедших на скорбную тихую музыку.
Распорядительница в жакете, с жёсткими фалдами, как хвост у стрижа, неторопливо ходила, указывала карандашом. Два её помощника сначала склонялись перед ней, затем корректно, с уклоном головы, уходили в разные стороны.
Внезапно гроб с покойником дёрнулся и поехал. Поехал к противоположной стене. Как тележные колёса, скрежетали, стукались несмазанные колесики транспортёрной ленты. Стараясь перекрыть их шум громким голосом, распорядительница уже объявляла: «Дорогие товарищи! Просим принять наши искренние соболезнования. Траурный ритуал окончен. Доброго вам пути!»
Гроб, всё так же скрежеща и постукивая, влез в раскрывшуюся чёрную дыру и точно разом провалился. Лампионы прибавили просветленного Шопена. А провожающие застыли. Точно брошенные на железной дороге.ё Брошенные ушедшим поездом. Потом поспешно пошли из зала. Распорядительница опять таскала за собой стрижиный хвост, сверялась со списком, указывала корректным головам карандашиком, и те уклонисто уходили от неё, чтобы организовать выезд нового покойника в зал.
И он выехал в раскрытом гробу! На этот раз толстый мужик лет сорока пяти. Волосы у него лежали на лбу вроде кучерявой кольчужки. Выехал из другой дверцы, противоположной. Прокатил, потрясываясь, за невысокую отгородку и остановился.
Среди провожающих мужчин и женщин выделялась крупная высокая старуха с седой, коротко стриженной головой. В чьем-то явно чужом, чёрно лоснящемся платьишке, с не покрытой ничем головой – она казалась раздетой, в одном этом платьишке вышедшей на мороз… Почему-то впущенная за отгородку, раскидывала руки по покойному, ложилась, гладила его лицо, что-то шептала…