<p>
</p>
Как и в юности, простор, открывшийся с горы, разом захватил Новосёлова, был во весь дух, не вмещался в груди… Внизу под давящим ветром сердилась река. Ивы на противоположном берегу закидывались и сгибались, как женщины, бьющие гребнями длинные волосы. Однако дальше за рекой, в синей выси над домом отдыха, недвижно висело множество облачков, выпущенных в небо большим десантом. А как бы новый отряд висложо…. парашютистов, составленный из отдыхающих, – прыгал сейчас внизу, на спортивной площадке, делал хлопушки над головами, рьяно готовил себя к небу. Тоже хотел, верно, сигануть с самолета и повиснуть… Новосёлов с улыбкой смотрел… Мелким припрыгивающим шажочком стал спускаться по тропинке вниз, к реке.
Прежде чем подняться на «Бирь», Новосёлов остановился возле сторожевого домика, где в тени на скамейке вязала на спицах пожилая женщина, по-видимому, сторожиха причала. От неё узнал, что Дядя Толя Макаров ушёл с реки. Три года уже как. А Колыванов? Колыванов плавает. С женой теперь… Да вон же он! Новосёлов посмотрел, куда указали. Пошёл.
Возле облезлой рубки углубленно налаживал что-то мужчина в майке и трусах. Коротко стриженный, абсолютно седой – как со слоями мела на голове… Колыванова в нём Новосёлов не узнавал…
– Дядя Семён… – окликнул не совсем уверенно.
Мужчина глянул на голец… Сашка! И уже бежал вдоль борта к Новосёлову, который большими прыжками по сходням тоже стремился навстречу.
Обнялись – как ударились. Охлопывали друг друга, смеялись, выкрикивали какие-то слова. Колыванов незаметно смахнул слезу. «Ну, тебя брат, не узнать, – говорил он, – совсем другой стал!»
Откуда-то выдвинулась женщина со шваброй. Вчерашняя, смахивающая на маршала. Держала крепкой хваткой черен швабры – точно собиралась смахнуть Новосёлова за борт. Но неожиданно засмущалась, когда муж представил ее: жена моя, Клавдея, Клава. Уводила глаза в сторону, когда Александр с чувством тряс её тяжёлую, но сразу ужавшуюся в лодочку ладонь.
В каюте, где все было теперь по-семейному – два коврика на стене, С Картинами, застеленная, пышная, С Подзорами кровать – споро накрывала на стол. Колыванов выхватил откуда-то бутылец – а? Саша? за встречу? Новосёлов отказывался, но выпил все же рюмку. А дальше только останавливал неуемный бутылец над своей рюмкой: хватит, дядя Семён, хватит. Нам ещё к Дяде Толе Макарову идти. А Колыванов всё плескался водкой и быстро, радостно говорил:
– Эх, Саша, Саша! Дорогой ты наш! Как же ты вовремя вернулся! Ведь шкипер нам нужен! Второе лето без шкипера ходим! Был тут один после Макарова. Хамельянин такой. Из пароходства. Так Клавка чуть не убила его! Надумал приставать! К ней! Представляешь?! Прыгнул за борт – и сажёнками, сажёнками до берега! Только мы его и видели! Ха-ха-ха! – Смело хлопнул жену по могучему плечу: – Помнишь, Клава, Ваньку Хамельянина?! Как он удирал?! Руки доставали до другого берега! Ха-ха-ха!..
Колыванов сильно изменился за эти годы. Речь его стала быстрой, нервной, захлёбывающейся. Прежде вялый, флегматичный, с руками точно без костей – сейчас за столом был излишне суетлив, размахивал, хлестал руками, всё время стремился к Новосёлову, трогал его за плечо, превращая правую руку свою в ласковую кобру… Да и сплошной вот мел на его голове… Ни одного чёрного волоска…
Клавдия подкладывала гостю в тарелку рассыпчатую картошку. Следом кидала с ножа куски сливочного масла. Её открытые по локоть руки, в отличие от мужниных – были покойны. Походили на тяжёлый прямоугольный брус… Представив, что могли сделать эти руки с Хамельяниным, не прыгни тот за борт, Новосёлов сразу предложил ей пойти вместе с ними к Макарову. А, Клавдия Петровна? Но женщина отказалась: мне нужно стирать – белье ещё вчера замочено. Ну что ж, тогда спасибо вам за угощение! Новосёлов поднялся из-за стола.
Прежде чем отправиться к Макарову, покурили, устроившись на корме, на обдуве. Колыванов уже оделся: чистая футболка, приличные брюки. Как будто бы успокоился. Перестал хлестать воздух руками. Руки свесились привычно. С колен. Поглядывая на реку, рассказывал о своем сыне, незабвенном Алёше, так и умершем от костного туберкулеза три года назад…
– ..Пришлось уехать, Саша, из деревни – Клавдея сильно страдала. Теперь вот со мной. Матросом. Третий год…
– А как же хозяйство, дом ваш? Корова даже вроде была?..
– Была, Саша. Всё было. И дом, и хозяйство. Отдали всё почти задарма. «Вам нужно сменить постоянное место жительства». Так врач сказал. Потому что Клавдея сильно страдала… – опять повторил Колыванов.
Дальше Новосёлов узнал, что «постоянное место жительства» их теперь здесь, в городе, на Выселках. Где купили они завалящую хибарку. И то Анатолий (Макаров) добавил денег, помог… Ни коровы уже тебе, ни хозяйства… Но Клавдея вроде успокоилась… «Ты не смотри, что она такая… – Колыванов покрутил рукой, ища слово, – …такая мощная… Это снаружи. А внутри – как ребёнок… Пришлось увезти…»
Мужчины молчали, курили.
Плакала под солнцем река. В слёзы реки макали себя утки…
<p>
</p>
Высокий клен благополучно рос на своем месте – возле макаровского переулка. Стал ещё выше, ещё пышнее. Сейчас шумел всеми своими листьями. Как будто хвастался большими казначейскими билетами. Невольно оборачиваясь, улыбаясь, Новосёлов вспоминал его зимним, полуоблетевшим, накинутым на луну точно для просушки, как рыболовная сеть.
Показался за поворотом и домик Макарова. Всё так же висела на жердине закинутая в небо скворечня. Примечательная тем, что по вёснам, забитая скворцами, и особенно в ветреные дни, начинала крениться и раскачиваться так, как раскачивается и кренится, наверное, в шторм смотровая опасная бочка на мачте, где орут, пропадают матросы… Как появлялось и росло в такой скворечне потомство – большая тайна.
Оба окна домика были забиты зарослями алоэ. Сплошное морозно-зеленое алоэ в горшках!.. Раньше столько растений Новосёлов у Макаровых на окнах не видел… «Это он от болезней своих развёл, – пояснил Колыванов. – И пьет его, и на ногах язвы лечит… Больной весь Макаров…»
Действительно, «больной весь Макаров» сидел на крыльце и наворачивал на голое колено большой капустный лист, подбинтовывая его белым мятым платком. Вся нога была отёкшей, багровой, в язвах. Походила на заплесневелую конскую колбасу. Макаров делал свое дело молча. Как будто не видел вошедших во двор. Которые тоже молчали железно. Которые не сводили глаз с этой показываемой им страшной ноги.
Наконец, закончил процедуру. Скинул пижамную штанину, поднялся и сказал:
– Ну, здорово, что ли, пацан?
Новосёлов бросился, спрятал у себя на груди усохшую, коротко стриженную головёнку Макарова. Сразу охрип, не мог говорить. Колыванов тоже свернул голову набок, окаменел как конь…
– Ну, ну, будет! раздавишь!.. – говорил Макаров Новосёлову. Отстранился. Пожал руку Колыванову. – Заходите в дом, ребята!