Оказавшись на свежем воздухе, они начинают тщательно умываться. Они выделяют белую слюну и натирают ей челюсти и лапки.
Они прихорашиваются. Это целый незыблемый церемониал. Сначала — глаза. Тысяча триста маленьких иллюминаторов, составляющих каждый сферический глаз, очищаются от пыли, смачиваются, высушиваются. Затем то же самое проделывается с усиками, с нижними конечностями, со средними конечностями, с верхними конечностями. В завершение они натирают свои красивые рыжие латы, пока те не начинают сверкать, как искры пламени.
Среди двенадцати проснувшихся муравьев — самец-производитель. Он чуть поменьше, чем большинство представителей белоканского населения. У него узкие мандибулы[3] и жизни ему отмерено всего несколько месяцев, но у него есть и преимущества, неведомые его собратьям.
Первая привилегия его касты — как имеющий пол он обладает пятью глазами: двумя большими шаровидными глазами, которые обеспечивают ему широкое поле зрения в 180 градусов, и еще тремя простыми глазками, расположенными треугольником на лбу. Эти дополнительные глаза на самом деле являются перехватчиками инфракрасного излучения, позволяющими ему обнаруживать любой источник тепла на расстоянии, даже в кромешной темноте.
Эти свойства более чем ценны, так как большинство обитателей больших Городов стотысячного тысячелетия, проводя всю свою жизнь под землей, стали совершенно слепыми.
Но у него есть не только эта особенность. У самца (как и у самки) есть еще крылья, которые однажды дадут ему возможность взлететь, чтобы заняться любовью.
Его торакс снабжен специальным щитом — мезотонумом.
Его усики длиннее и чувствительнее, чем у остальных муравьев.
Молодой самец-производитель долго остается на куполе, наслаждаясь солнцем. Потом, согревшись хорошенько, он возвращается в Город. Сейчас он временно принадлежит к касте муравьев-«посланников тепла».
Он идет по коридорам третьего нижнего этажа. Здесь все еще крепко спят. Замерзшие тела неподвижны. Усики безжизненны.
Муравьи еще видят сны.
Молодой самец протягивает лапку к рабочему, которого он хочет разбудить теплом своего тела. Прикосновение дает приятный электрический разряд.
После второго звонка послышалось мышиное шуршание. Какое-то время бабушке Огюсте понадобилось для того, чтобы снять цепочку, затем дверь открылась.
С тех пор как умерли двое ее детей, она жила затворницей на своих тридцати квадратных метрах, вся в прошлом. Хорошего в этом для нее ничего не было, но доброта ее от этого не уменьшилась.
— Я знаю, что это смешно, но надень тапочки. Я натерла паркет.
Джонатан подчинился. Старушка засеменила перед ним, ведя его в гостиную, заставленную мебелью в чехлах. Джонатан сел на край дивана, безуспешно пытаясь не скрипеть пластиком.
— Я так рада, что ты пришел… Ты мне, может быть, не поверишь, но я собиралась на днях тебе позвонить.
— Вот как?
— Вообрази, Эдмон оставил мне кое-что для тебя. Письмо. Он мне сказал: «Если я умру, обязательно отдай это письмо Джонатану».
— Письмо?
— Письмо, да, письмо… Ах ты, господи, я уже запамятовала, куда его положила. Подожди секундочку… Он мне отдал это письмо, я ему говорю, что спрячу его, ну и положила в коробку. Наверно, в одну из жестяных коробок в большом шкафу.
Старушка уже было засеменила обутыми в тапочки ногами, но на третьем скользящем шаге остановилась.
— Погоди, что ж это я, совсем, что ли, из ума выжила? Как я тебя принимаю! Вербены[4] хочешь?
— С удовольствием.
Бабушка ушла на кухню и загремела кастрюлями.
— Расскажи немного про себя, Джонатан! — крикнула она.
— Ну… мне ужасно не везет. Меня выгнали с работы.
Бабушка всунула на мгновение свою мышиную головку в дверь, потом показалась вся целиком, с серьезным выражением лица, упакованная в длинный голубой фартук.
— Тебя выгнали?
— Да.
— Почему?
— Видишь ли, слесарная мастерская — это особый мир. Наша фирма, «SOS-Замок», работает круглосуточно по всему Парижу. Ну а с тех пор, как на одного моего коллегу напали, я отказывался ездить по вечерам в опасные районы. Ну, меня и уволили.
— Ты правильно сделал. Здоровье дороже.
— К тому же я с начальством не сработался…
— А как твои коммуны? В мое время их называли «братствами незадач»… — старушка чуть заметно улыбалась, — то есть «новых задач».
— Я бросил это дело после неудачи с фермой в Пиренеях. Люси надоело готовить и мыть за всеми посуду. К тому же среди нас затесались элементарные дармоеды, ну, мы и разругались. Теперь я живу только с Люси и Николя… А ты, бабушка, как ты живешь?
— Я-то? Существую. Только этим и занята.
— Везет тебе! Ты пережила рубеж тысячелетия…
— Да уж. Ты знаешь, меня больше всего потрясает то, что ничего не изменилось. Раньше, когда я была совсем молоденькой, все думали, что на рубеже тысячелетий произойдет что-нибудь необыкновенное, но, как видишь, ничего не случилось. Как и прежде, есть одинокие старики, безработные, вонючие автомобили. Даже мысли остались такими же. Смотри, в прошлом году заново открыли сюрреализм, в позапрошлом — рок-н-ролл, и теперь вот в газетах пишут, что этим летом в одночасье вернутся мини-юбки. Если так пойдет и дальше, скоро вспомнят про все это старье из начала прошлого века — коммунизм, психоанализ, теорию относительности…
Джонатан улыбнулся.
— Ну, все-таки какой-то прогресс есть — средняя продолжительность жизни человека увеличилась, а также количество разводов, уровень загрязнения воздуха, протяженность линий метро…
— Тоже мне прогресс. Я-то думала, что у всех будут личные самолеты, взлетай себе прямо с балкона… Ты знаешь, когда я была молодая, люди боялись атомной войны. Вот это я понимаю. Умереть ста лет от роду в пожарище гигантского ядерного гриба, умереть вместе со всей планетой… Все-таки в этом был размах! А теперь я сгнию, как старая негодная картофелина. И всем будет на это наплевать.
— Да полно тебе, бабушка, что ты такое говоришь! Старушка вытерла лоб.
3
Мандибулы — (лат. mandibule — челюсть, от mando — жую, грызу), первая пара челюстей у ракообразных, многоножек и насекомых.