Скажем здесь и о тех муравьях, что обосновываются под камнями. Отдавая гнезду тепло солнечных лучей, камень играет роль термостата в инкубаторе. Листья и камешки, которыми замаскированы и закрыты входы, земляные валики, воронки вокруг них также сберегают тепло в гнезде.
Заслуживают внимания ещё два открытия, связанные с тепловым пульсом муравейника.
Оказывается, усики муравья отчётливо воспринимают разницу всего в четверть градуса. И хотя это показатель свойств отдельного муравья, он многое объясняет в механизме тепловой чувствительности, чуткости муравьиной семьи как целого.
Второе открытие касается свойств самок у некоторых видов. Они возобновляют откладку яиц после зимнего перерыва, как следует прогревшись в жарких участках кровли, А когда появляется новый расплод (он развивается лишь при определённых температурах), жизнь гнезда вступает в новую фазу, о которой придётся сказать отдельно.
Если летом, когда муравьиная семья сильнее всего, прикинуть объём всех ниш, камер и ходов гнезда и определить живую массу его обитателей, то станет ясно, что в муравейнике мог бы разместиться чуть не десяток таких же семей.
Муравейники растут вместе с семьёй, но фактически занятая часть гнёзд всегда много меньше годной для жилья. И не в том дело, что семья строит муравейник с запасом, на вырост. Он вообще никогда не бывает скроен по мерке, как кокон шелкопряда, панцирь черепахи, улитка слизня, раковина устрицы, ни даже как висячий кошелёк мыши-малютки, шитое гнездо славки-портнихи или бумажный шар ос. Муравейник — гнездо особого рода.
Исследователи физиологии разных насекомых определяют предпочитаемую ими температуру, их так называемый термопреферендум, с помощью градуированной металлической пластины, нагреваемой с одного конца. Помещённые на такую пластину насекомые собираются именно в той зоне, температура которой больше всего их устраивает. Когда термопреферендум измеряют на металлическом диске, прогретом в центре, насекомые располагаются в избранной зоне отчётливым кольцом.
Муравьиные гнёзда в какой-то мере походят на устройство для выявления термопреферендума, однако не плоское, а трёхмерное. Действительно, в летнюю пору макушка — вершина купола или прикрывающий гнездо камень накалены солнцем, а пятка, дно гнезда, скрыта в глубине, опирается на холодную почву. Между сухой горячей вершиной и прохладным, сырым основанием размещается вся — в трёх измерениях — просторная жилая часть гнезда. Она предоставляет своим обитателям возможность скрываться от избытка тепла или от холода, уходить в зону наиболее привлекательной для них температуры.
Муравьи проявляют в гнезде избирательность не только к температуре, но и к степени влажности, к силе движения воздуха, то есть и термо-, и гигро-, и анемо-, и все прочие преферендумы. Понятно теперь, почему муравьи сооружают такое ёмкое гнездо и почему всё время его перестраивают.
Уже один из первых мирмекологов — Пьер Гюбер, сын слепого Франсуа Гюбера, прославившегося открытиями в биологии пчёл, — восторгался «порядком, соблюдаемым муравьями во всех строительных операциях, согласием, господствующим между ними, усердием, с которыми они используют всякую возможность, чтобы укрепить строение».
Несчётное число раз описаны цепи Формика, спешащих к гнезду с зажатыми в жвалах хвоинками, обломками черешков и веточек. Взбираясь на купол, каждый строитель стремится достичь вершины, однако добираются к ней далеко не все: многие рассеивают груз по пути к цели. Именно так купол постепенно растёт, поднимаясь более или менее правильным одновершинным холмиком, в котором с первого взгляда опознаётся конус гнезда лесных Формика.
В романе Ильи Эренбурга «День второй» один из героев, иронизируя, говорит о том, что хотя «муравьиная куча — образец разумности и логики», хотя «существуют муравьи-рабочие, муравьи-спецы, муравьи-начальники, нет и не было на свете муравья-героя». «Шекспир писал не о муравьях, — продолжает он, — Акрополь построен не муравьями. Закон тяготения понял не муравей. У муравьёв нет ни Сенек, ни Рафаэлей, ни Пушкиных. У них есть куча, они работают».
Всё это неоспоримо, и всё это ещё раз говорит о том, как нужны в биологии свои Сенеки, Рафаэли, Пушкины, которые до конца расшифруют и опишут тайны возникновения куч, представляющих образец разумности и логики, хотя среди строителей этих куч не только нет спецов и начальников, не только никогда не было гения, но нет и не было ни одного, познавшего закон тяготения.
Выслушав рассказ о возникновении типичной муравьиной кучи Формика, аккуратно покрытой слоями радиально уложенных хвоинок и неизменно представляющей одновершинный конический купол, академик В.А.Трапезников, известный наш специалист по автоматике и телемеханике, искренне изумился.
— Ах, шельмы! — смеялся он. — Выходит, это они Алексея Ковшова и шофёра Махова (смотри: Ажаев, «Далеко от Москвы») научили трубы на участках возить не «от себя», всё время удаляясь от базы, а «на себя» — так, чтоб при любой вынужденной разгрузке труба оказывалась там, куда её полагалось бы завезти последующими рейсами.
Да, спору нет, муравьи сооружают свою кучу, не подозревая о законе тяготения, однако каждое их движение обусловлено этим и прочими законами, продиктовано и определено ими. В результате типичность внешнего вида и внутреннего строения разных муравейников возникает из особенностей типичного поведения отдельного муравья.
Однако самое поучительное заключается не в технических или конструктивных деталях муравьиного обиталища.
Гнездо не просто прячет семью. Мёртвое, оно вместе с ней, живой, растёт, одевает её, служит ей оболочкой и основой, кровом и защитой, внутренней опорой и внешним панцирем. Это и условие её жизнеспособности и в то же время продукт её жизнедеятельности.
Муравьиное гнездо сооружается не одним каким-нибудь строителем, не парочкой их, а всеми ныне живущими и прошлыми, жившими здесь когда-то поколениями рабочих муравьёв. Каждая особь в отдельности только продолжает начатое другими, вырывает несколько крупинок земли, приносит считанное число хвоинок, делает несколько стежков.
Если меняется обстановка, то и поведение строителей перестраивается соответственно новым условиям. Из действий особи рождается поведение всей общины. Это можно видеть и на примере больших сильных семей из десятков и сотен тысяч насекомых и на примере, будто взятых напрокат в детской сказке, крохотных муравейников. Так возводятся Хеопсовы пирамиды — бурые кучи Формика, и так же возникают гнёзда чёрных Лазиусов в яблоке-падалице, или теремки, устроенные щепоткой светло-бурых Лазиусов в грибе, или селения в сосновых шишках, в сухих стручках бобов, в брошенных белкой ореховых скорлупках, в потерянном в саду напёрстке.
Чтобы ближе познакомиться с некоторыми весьма важными сторонами и следствиями общественной жизни у насекомых, отправимся прежде всего в лес.
Вот большая поляна, густо покрытая всходами молодых дубков, подставляющих солнцу свои первые блестящие резные листочки. Здесь могут расти в пересчёте на гектар десятки тысяч всходов, но дальше с каждым годом число деревцов сокращается. Уже через полсотни лет их останется не больше нескольких сотен, а ещё лет пятьдесят спустя всего десяток другой могучих дубов будет покрывать поляну тенью своих широких крон.
«До чего же наглядная и поучительная картина!» — восторгается один из тех биологов, кому всюду в живой природе мерещится одна только конкуренция, один разбой, война всех против всех, особенно жестокая именно среди себе подобных. «Представляете ли вы, — продолжает он, — эту безмолвную, бескровную, но смертельную схватку, которая кипит и клокочет здесь, пока перед нашим физическим взором предстаёт тот же буколический пейзаж — мирная зелёная поляна молодого дубняка? В тени её деревцов — десятки тысяч пришедших в мир, но так и не выросших дубков.