Во втором акте главным действующим лицом оказывается уже не само солнце, а только его свет, разлитый и отражённый на небосводе. Можно поэтому считать, что ведущую роль теперь исполняет голубой небесный купол. Забегая вперёд, скажем, что это купол в том виде, как он воспринимается фасетчатыми глазами зрячего муравья. И вот лампа-солнце над восьмиугольной песчаной площадью мирмекодрома заслоняется теплонепроницаемой прозрачной плитой специального стекла, а поверх стекла ещё безупречно отшлифованным листом поляроида. При малейшем его повороте вокруг центра узор, образуемый поляризованным светом, меняется как орнамент в калейдоскопе, разве что с одной разницей: каждой позиции поляроида соответствует свой узор, а совершив полный оборот, поляроид начинает последовательно повторять цикл световых инкрустаций.
Приготовления закончены, на арене создана обстановка, воспроизводящая облачный день, когда, впрочем, между тучами проглядывает небесная синь. Теперь вся серия событий повторяется. Из лаза, связывающего мирмекодром с гнездом, выбегают муравьи, рыщут по арене, находят плошку с куколками, берут в жвалы по одной и сразу устремляются обратно. Лампа-солнце освещает арену сквозь лист поляроида, укреплённый в определённой позиции; это и есть муравьиный небосвод в миниатюре. Сообразуясь с показаниями узора на листе, играющем роль купола, муравьи с куколками в жвалах бегут к лазу в гнездо и безошибочно находят его. Тут экспериментатор на 90° поворачивает лист поляроида, отчётливо меняя световой узор. Только что бежавшие сломя голову муравьи останавливаются, независимо от того, где их застала перемена, мгновение топчутся на месте, неуверенно поворачивают и устремляются в путь, подчиняясь обманчивым указаниям поляроида.
Новые повороты листа опять изменяют направление бега муравьёв. Лишь когда поляроид будет возвращён в исходную позицию, муравьи доберутся к лазу, который они так долго не находили. Аплодисменты в зрительном зале раздаются вновь и вновь, и под их гул заканчивается вторая часть фильма.
В третьей, последней части декорации опять меняются: сейчас воспроизводятся вычлененные для опыта условия хмурого, беспросветно серого дня, когда солнце даже не угадывается за плотной, многослойной пеленой туч, покрывающих небосвод. Теперь у муравьёв нет ни солнечного маяка, ни поляроидного компаса. Как они выйдут из положения сейчас, как будут теперь находить лаз, спрятанный где-то под одной из восьми неразличимо одинаковых чёрных стенок ширмы, в углу ровно усыпанной песком и гладко укатанной арены?
Не может ли быть, чтобы в те дни, когда ни положение самого солнца, ни связанная с ним игра света на небе не дают наводящих указаний, муравьи ориентировались по одним только наземным приметам: деревьям, купам кустов, строениям?
На знакомом нам, но теперь освещённом рассеянным светом мирмекодроме на фоне тёмной восьмигранной ширмы появляется декорация, изображающая дерево. Лаз в гнездо находится слева от этой единственной и потому сразу бросающейся в глаза приметы. Муравьи в общем быстро осваиваются с обстановкой и уже через час-другой безошибочно бегут с куколками из плошки в центре арены к ходу слева от дерева. Но как только движение налаживается, постановщик с помощью проволоки начинает тихонько перемещать бутафорию вправо и увозит её от лаза. Муравьи, как заворожённые, поворачивают и, где бы ни находились, бегут со своим грузом к левому краю декорации, которая зовёт их к ненужному им углу арены. Декорация перемещается, и муравьи продолжают менять направление бега, пока, наконец, оборот не завершён. Примета возвращена в исходное положение, и все муравьи опять движутся, куда надо, — туда, где они находят заветный лаз.
Зрители взволнованы увиденным и рукоплещут, словно тонкой игре лучших актеров. Но перед ними одни шестиногие Формика, никакой игры нет, заснята всего лишь живая натура, подлинная природа вещей, извлечённая, отъединённая, вычлененная из естественного хода событий и аналитическим умом учёных и мастерством режиссёра и операторов спроектированная на экран как доказательство реальности существования небесных и земных маяков и вех для Формика, странствующих вне гнезда.
Здесь опущены некоторые, не лишённые интереса детали. Режиссёр и оператор показали и доказали, например, что муравьи, заключённые в тёмные изоляторы, в продолжение 120 часов сохраняют способность руководствоваться однажды полученным световым сигналом; показали и доказали, что муравьи, задержавшиеся на арене, вносят в азимут движения поправки, связанные с перемещением солнца по небосводу. Из всего фильма можно увидеть, как взаимодействуют и соотносятся между собой влияния различных небесных и наземных ориентиров в обычных природных условиях, где они сочетаются, сплетаются и сливаются воедино. В таких случаях достаточно бывает посыпать часть хорошо известной муравьям дороги хотя бы мелкими клочками бумаги, чтоб сбить их с толку этими невиданными вехами.
Последний опыт хорошо удаётся с кровавыми сангвинеа или с Формика цинереа. А стоит ослепить их, залив глаза тёмным лаком, и они теряют способность ориентироваться на дорогах, тогда как на фулигинозус или Тапинома эта операция вроде никак и не действует. Муравьи-жнецы, те ориентируются вне гнезда по зрительным и обонятельным приметам: лишившись одних, они обходятся другими.
Итак, Формика, Мессор, Лазиус фулигинозус — все ориентируются в путешествиях по-своему. 20 тысяч других муравьиных видов ведут себя в этом смысле, если и не 20 тысячами способов, то весьма разнообразно.
Однако почти у всех муравьёв есть разбегающиеся во все стороны от муравейника тропы, которые облегчают ориентировку фуражирам, добытчикам корма и строительных материалов, охотникам за куколками. Чем старше гнездо, тем чётче проторены, тем дальше расходятся от него дороги, тем гуще они разветвлены. Муравьи следуют по ним вполне уверенно. Достаточно, однако, снять с тропки и отсадить в сторону любого из бегущих, уверенность его движений сразу пропадает; долго и беспорядочно мечется он, пока опять не нападёт на какую-нибудь ветку дорожной сети.
В общем любая муравьиная тропа вымощена более или менее стойким запахом, который и определяет путь фуражиров, бегущих из гнезда за кормом. Когда цель достигнута и зобик, наполненный кормом, побуждает муравья повернуть домой, сдать добычу, он возвращается по той же душистой тропе. Теперь свет падает на него с противоположной стороны, а дорожные вехи следуют в обратном порядке. Ориентируясь по свету и вехам, фуражир и добирается домой. Сама тропа приводит его сюда.
Муравьям, которые хорошо видят и к тому же сильно пахнут, служат и зрение и обоняние. Не совсем слепые и обладающие менее выраженным запахом муравьи не реагируют на перечёркивание дороги пальцем, но приходят в смятение, если её поскрести щёткой. Что касается, например, Тапинома, совершающих свои рейсы по ночам в темноте, то можно сколько угодно перечёркивать их дорогу хоть пальцем, хоть щёткой, они продолжают бежать своим курсом.
Душистые вехи, оставляемые этими муравьями, воспринимаются даже на расстоянии. Можно наполнить живыми Тапинома шприц, а затем иглой наметить по земле линию от гнезда или расставить, и не обязательно густой, пунктир: фуражиры Тапинома будут покорно двигаться по этому следу.
Когда муравьи не имеют постоянных дорог, то, уходя от гнезда в разных направлениях, они какое-то время бегут почти по прямой, как если бы опыт научил их, что так скорее можно выбраться из бесперспективной для фуражировки зоны наиболее оживлённого движения. Дальше добытчики корма тщательно обследуют некую площадь, заползают здесь во все щели и норки, взбираются на травинки и стебли. Едва корм обнаружен, муравей заполняет зобик или несёт добычу домой в жвалах. Сначала он движется по прямой, параллельной дороге, которая его сюда привела (солнце светит ему теперь с противоположной стороны), а дальше начинает кружить и петлять, пока не попадёт в зону муравейника. Здесь, ближе к выходу, сеть следов гуще, здесь разведчик — дома.
У иных муравьёв на промысел уходят группы: как бы пачками следуют они по неопределённым маршрутам, а возвращаются так уверенно, будто беззвучные сигналы, приходящие от гнезда, помогают им на обратном пути.