Я пошёл в кабинет; за мной вошёл Хомяков. За столом начальника сидел инспектор Гольдшух. Начальник стоял у стола; в углу на стуле сидел прокурор. Помощники кучей стояли у двери. Я быстро подошёл к столу. Гольдшух, увидев меня без наручней и кандалов, вскочил с кресла и испуганно закричал:
— Наручни!.. Наручни!.. Почему без наручней?
К Гольдшуху подбежал Шеремет и быстро отрапортовал ему:
— Наручни у всех перепилены, господин инспектор.
— А почему не одели?
— Не успели, господин инспектор.
— Господин начальник, дайте распоряжение выпороть его…
— Попробуйте! — сказал я громко, с ненавистью впившись глазами в Голъдшуха.
Гольдшух отошёл от стола и стал позади начальника. Начальнику, по-видимому, не хотелось связываться со смертником, и он медлил выполнить приказание инспектора.
— Вам придётся предать меня военно-полевому суду, прежде чем вы меня выпорете, — заявил я, обратившись к начальнику.
Шеремет торопливо отодвинулся от меня. Только Хомяков спокойно стоял рядом со мной.
— Я повторяю вам моё приказание, — вторично обратился инспектор к начальнику. Начальник резко повернулся к Гольдшуху и глухо проговорил:
— Я вас прошу дать мне письменное предписание.
— Почему письменное? Зачем письменное? Я вам приказываю…
— Я прошу вас дать мне письменное предписание, — резко повторил начальник.
— Нет, без предписания Вы обязаны выпороть! Вы начальник…
— Я без предписания пороть не буду…
— Не будете — ваше дело… Я… я больше не вмешиваюсь… — И инспектор выскочил из кабинета.
Прокурор сидел не двигаясь, опустив глаза. Трусливая суетня инспектора несомненно его смешила, но он сдерживался и за всё время не проронил ни слова.
— В карцер на семь суток! — отдал распоряжение начальник. Хомяков тронул меня за локоть.
— Идёмте.
Мы вышли из кабинета. Мои соучастники зашумели:
— Ну, как? Что?
— Семь суток карцера… Держитесь!
— Этого не выпорешь, — услышал я голос из толпы надзирателей.
— Скажите, что вы хотели сделать, когда заявили, что вас придётся предать полевому суду, прежде чем удастся выпороть?
— Я нанёс бы вам удар в лицо, а потом, если бы удалось, разбил бы чернильным прибором голову Гольдшуху или начальнику.
— Как, мне, старику, удар? За что? Разве я плохо к вам относился?
— Я вас не хотел обидеть, но у меня не было бы выхода.
Вскоре привели в карцер остальных. Порка не удалась, и нам кроме карцера предстоял только суд за «повреждение казённого имущества».
Стычка моя с Гольдшухом была последней: я больше уже в иркутской тюрьме не встречал его.
В карцере я просидел сутки. Меня опять перевели в одиночку, устроив из неё тёмный карцер. Хотя было жаль неудавшегося побега, но всё же радовало, что удалось, сорвать порку.
Ленский расстрел
Дошли с Ленских приисков слухи о рабочих волнениях. Говорили, что рабочие захватили Бодайбинские прииски. Однако слухи были неясные; тут же говорили, что много рабочих и почти вся якутская ссылка арестованы. Целый месяц жили этими тревожными слухами. Всё-таки удалось установить, что волнения были большие и было столкновение с войсками, что много рабочих убито. Пытался через моего посланца связаться с волей, но он после провала подкола решительно отказался ходить к брату.
— Обыскивают теперь нас… Да и боюсь, как бы не проследили…
Тонкая нить связи с волей окончательно порвалась. Ежедневные, а иногда два раза в день повторявшиеся обыски лишили меня возможности сообщаться с людьми даже в стенах секретной.
В Иркутск на место службы приехал новый генерал-губернатор Князев. Шли слухи, что это либерал и противник эшафотной вакханалии. Многие смертники стали надеяться, что удастся избежать петли.
Князев, не задерживаясь в Иркутске, проехал в сторону Якутска.
Полагали, что он уехал расследовать ленские события. Моя жизнь после провала подкопа не улучшилась. Магуза периодически повторял свои предрассветные визиты и основательно меня дёргал. На эту форму издевательства я почему-то совершенно не реагировал, хотя каждый раз нервы мои напрягались до крайнего предела. По-видимому, то обстоятельство, что я каждый раз думал, что меня ведут на виселицу, и напрягал все усилия, чтобы быть совершенно спокойным, не давало вырваться наружу моему возмущению, и потому все эти выходки Магузы сходили ему с рук.
Во второй половине мая привезли первую партию рабочих с Ленских приисков. Сразу ярко определилась вся потрясающая картина событий. Ни о каком восстании не было и речи: это было повторение девятого января, хотя и в меньшем масштабе, но с такими же кровавыми последствиями. Рабочие, правда, шли не с петицией, как когда-то шли к царю, а с требованием к горному исправнику о прекращении безобразий со стороны предпринимателей. Правительственные пулемёты на это требование дали более жестокий ответ, чем винтовки и драгунские сабли девятого января.