— Не знаю, — ответил он мне.
Присутствие группы осуждённых свидетельствовало о том, что происходил осмотр последних на каторгу. Значит, и меня готовят к отправке на каторгу. Значит, смертная казнь заменена.
В этом я окончательно убедился, но не знал, какой срок мне назначили.
Вернувшись в камеру, я заниматься уже не мог. Математика сразу мне опротивела. Тетради и учебники я засунул под матрац, чтобы они не «мозолили» глаз.
Прошло ещё три месяца, а меня всё ещё никуда не отправляли.
Князев давно уже вернулся из поездки. Он-то, по-видимому, и заменил мне смертную казнь каторгой.
Ленский расстрел уже потерял свою остроту. Ленцев почти всех освободили. Остались только ссыльные, которые ждали очередного этапа.
В первых числах декабря, рано утром, меня вновь вызвали и повели не в контору, а в пересыльный барак. В бараке конвой принимал партию для отправки на каторгу. Мне дали бродни, тёплые онучи, полушубок и халат. Конвойный посмотрел в мой открытый лист и дал приказ внимательно осмотреть кандалы и наручни. Кандалы и наручни у меня внимательно осмотрели, потом отвели в сторону от толпы каторжан. Бросили мне мою одежду, и я стал одеваться.
В голове бродило: «Ухожу, ухожу…» Чувствовалось, что сваливается какая-то неимоверная тяжесть с плеч. Казалось, что не может быть хуже того, что остаётся здесь, в этой проклятой тюрьме… Уже отходят куда-то вдаль Шеремегы, Магузы и вся эта сволочь, которая так тяжело давила меня…
Мороз на дворе стоял жестокий. Опытные люди одевались как можно удобнее, не напяливая на себя ничего лишнего. Неопытные одевали на себя всё, что только могло согреть. Каторжан собралось человек триста и почти все в кандалах. Звон и шум голосов и железа наполняли пересыльную камеру.
Наконец всех построили и проверили.
— Выходи на двор!
Стали выходить и строиться парами. На дворе нас ещё раз пересчитали, потом больных стали рассаживать по саням. К моему удивлению выкликнули и меня:
— Никифоров! Принять его на первые сани. Двое конвой!
Два конвойных повели меня к передней подводе.
Какая добрая душа позаботилась обо мне? Доктор или кто-нибудь из сочувствующих мне помощников? Во всяком случае сани — дело не плохое. Катись, Петро, на саночках…
На санях оказался ещё один пассажир. Закутанный до невероятности сидит и шевельнуться не может.
— Кто это сидит здесь? — спросил я.
— Это я, Церетели.
— Церетели? Что же это вы так закутались? Ведь ещё замёрзнете.
— Ну, что вы… На мне одежды-то сколько. Две фуфайки, бушлат, полушубок да вот ещё халат сверху…
— Ну и замёрзнете на второй же версте… Сибирские морозы такие: чем больше да себя надеваешь, тем скорее замёрзнешь… Плохо, что вы две фуфайки одели: придётся идти пешком, взопреете, а потом замёрзнете.
— Ну, зачем я пойду пешком, — буду сидеть…
— Ну, сидите. Теперь уже ничего не поделаешь.
Я тоже ввалился в сани и, поместился рядом с Церетели.
— Да на вас никак кандалы?
— Есть всего понемногу: и кандалы, и наручни, и двое конвойных. Это особое нам с вами уважение — усиленный конвой…
Партия двинулась. Через час мы выбрались из предместий города. Вьюга нас сразу же встретила больно бьющим в лицо снегом. Мне становилось прохладно, и я попросил конвойного разрешить мне возле саней идти пешком. Конвойный разрешил. Я вылез и, придерживаясь за передок саней, пошёл пешком и скоро согрелся.
Церетели тоже долго не усидел.
— Знаете, товарищ Никифоров, и в самом деле мне что-то холодно делается…
— Вылезайте… Иначе замёрзнете…
Конвойный помог вылезти Церетели из саней. Церетели взялся за оглоблю и пошёл рядом с лошадью, глубоко увязая в снегу. Я предложил ему сбросить халат и полушубок и остаться в бушлате.
— Иначе вы на ходу вспотеете и потом ещё сильнее замёрзнете…
— Ну, что вы, мне и так холодно…
Прошли не более километра; от Церетели уже шёл пар…
— Я сяду в сани, а то действительно мне стало жарко… Он залез опять в сани, и через десять минут его уже трясло от холода.
— Вылезайте, а то совсем замёрзнете. Конвойный стал вытаскивать его из саней.
— Снимите с него халат и полушубок.
Конвойный стащил с него лишнюю одежду, и Церетели остался в двух фуфайках и в бушлате. Сначала он замёрз, а потом, шагая по снегу, согрелся. Так он бежал возле оглобли до самой этапки, не решаясь сесть в сани.
На первой же остановке начальник конвоя перевёл меня с саней в передний ряд партии. Вьюга продолжала сильно бить нас в лицо снегом. Мы шли по четыре человека в ряд, пробивая в снегу дорогу идущим позади. Наручни так застыли, что начали уже замерзать руки. Мы усиленно били руками по ногам, чтобы не дать рукам окончательно застыть. Впереди ничего не было видно; стояла непроглядная белая муть, а партия тянулась, как будто затерянная в белой бесконечной пустыне. День уже склонялся к вечеру, а этапки ещё не было видно. Люди сильно устали. Уже шли не рядами, как вначале, а сбились и шли гуськом, по узенькой, почти занесённой санной дорожке. Конвойные тоже сбились и шли как попало, смешавшись с каторжанами. Никому в голову не приходило бежать, — думали только об одном: скорее бы этапка. Конвойные не понукали; казалось, что большая толпа вольных людей с трудом пробирается к тёплому жилью. Только видневшиеся над толпой штыки винтовок да звон цепей выдавали партию осуждённых на каторгу.