Вождями наших противников в вопросе организации коммуны были: Файнберг С. Р. и Хаим Пестун, называвший себя «интернационалистом». Оба были интеллигенты и считали, что они являются помехой организации коммуны, и «страдали» от того, что коммуна не создаётся.
Оба эти мягкотелые интеллигенты решили «пожертвовать» собой и однажды выступили с довольно напыщенным заявлением, приблизительного такого рода:
— Ввиду того, что разрешение такого важного политического вопроса, как создание камерной коммуны затянулось, и, по-видимому, мы, как противники выдвигаемых левой группой товарищей принципов построения коммуны, являемся помехой её организации, мы во имя интересов единства камеры решили из четырнадцатой камеры уйти.
Из заявления получилось, что Файнберг и Пестун приносят себя в жертву во имя интересов четырнадцатой камеры. Это комичное заявление было встречено дружным смехом камеры и вызвало недоумение их сторонников.
Оба «вождя» осуществили «угрозу» и перешли в другую камеру, провожаемые смехом, остротами камеры. Понятно, уход «вождей» не подвинул дела коммуны, двумя оппозиционерами стало меньше и только.
В дискуссиях о коммуне стояли в стороне пепеэсовцы, они с самого начала заявили, что они в коммуну входить не будут и будут жить по-прежнему, то есть в индивидуальном порядке.
Коммуна наша, между тем, значительно возросла. К нам примкнули эсеры Итунин, Мельников, Лагунов, примкнули два анархиста, два грузина-меньшевика и др.
Тохчогло и Лагунов получали регулярно денежную помощь, внесли свои деньги в коллективную кассу и перешли на наш полуголодный режим.
Наступил 1914 г. В печати начали появляться тревожные статьи, между Францией и Германией отношения с каждым днём осложнялись и пахло серьёзным конфликтом. О войне говорить вслух ещё не решались.
Революционное движение в России начало нарастать. Грозность этого движения накладывало отпечаток на всю деятельность правительства. Министерство внутренних дел усиливало свою работу по борьбе с нарастающим революционным движением, развёртывало и усиливало жандармские и полицейские силы, ликвидировало остатки легальных профессиональных союзов, загоняя эти остатки в подполье.
Однако массовое революционное движение разливалось рекой и отличалось от прежних движений чёткой организованностью и выдержанностью.
Всё это отодвинуло наши внутренние вопросы на задний план.
Будни каторги
Общественно-политические вопросы не занимали всей нашей жизни. Политические вопросы были праздником нашей мысли и источником закалки нашей идеологии, и именно эти моменты в условиях каторги являлись самой светлой частью нашей каторжной жизни; большую же часть нашего бесконечного времени съедали повседневные каторжные будни.
Будничные дни каторги монотонны, длинны и до одури однообразны. Тяжесть однообразия усугублялась ещё и тем, что камеры нашего разряда пользовались прогулкой только 30 минут в сутки, а двадцать три с половиной часа заключённые сидят в камерах: в маленьких, как четырнадцатая, по 35 человек, а в больших до восьмидесяти, и сидели по пять, по десять, по двенадцать лет. И каторжный режим с его убийственными буднями в течение двух-трёх лет убил бы в человеке всё, что в нём есть живого и человеческого, если бы человек своей волей, своим упорством или иным способом не разрушал этого режима.
Наши царские каторжные и крепостные режимы были весьма разнообразны только потому, что неукротимая революционная воля политических не допускала осуществления единого для всех каторжных тюрем режима.
Шлиссельбургская крепость отличалась тем, что там без излишнего шума нарушителей морили в сырых карцерах, в изоляторах, по закону пороли, лишали горячей пищи, а когда на почве этих «европеизированных» мер вспыхивали бунты заключённых, строптивых казнили, а часть высылали в другие централы.
Орловская каторга не была подвержена европеизации и справлялась с нарушителями режима по-своему, по-«расейски». Там нарушителя просто били, били рукоятками тяжёлых тюремных револьверов, били головой об стену, поднимали за руки и ноги и били об пол. Если после этих побоев человек сходил с ума, считалось, что нарушитель усмирён; если нарушитель был упорен, его били систематически, пока не забивали до смерти, если ему по случаю разгрузки тюрьмы не посчастливилось полуживым уйти в другой централ.
Николаевская тюрьма отличалась тем, что каторжан сажали в полутёмной комнате рядами друг против друга и давали им теребить старые морские канаты — это «щипать пеньку». При этом запрещалось разговаривать. Нарушителей тащили в карцер с цементным полом, снимали обувь и одежду, оставляли их там на сутки, а иногда на двое, смотря по «строптивости». Люди после таких мер становились калеками и их отправляли в другие тюрьмы. Там били меньше, чем в Орле.