Керченская каторга отличалась тем, что там не били, а по «закону» пороли розгами и пороли массами, строптивых держали в изоляторах.
Режим был нарушен и в Александровском централе, но здесь он нарушался не в кровавых схватках революционеров с тюремщиками, а путём взаимных уступок.
Начальник централа, умный и хитрый, не желавший нарушать своего покоя обострённой борьбой с политическими, установил свои отношения с политическими на базе взаимных уступок.
В каждой каторжной тюрьме различными способами политическая каторга нарушала или, вернее, разрушала единообразие каторжного режима. Поэтому характер жизни политической каторги не носил на себе печати «мёртвого дома»: это были очаги упорной кровавой политической борьбы уже в условиях плена. Александровский централ был исключением.
Будни Александровского централа протекали так: чуть брезжит утро, открывается железная дверь камеры, дежурный надзиратель командует:
— Встать на поверку!
Гремя кандалами, сползаем с нар и выстраиваемся по два ряда возле нар. Надзиратель старший или помощник молча пересчитывает и молча же уходит. Начинается день каторги. Выносятся параши, выметаются камеры, проветриваются от прокисшего за ночь воздуха. Приносят кипяток, пьют чай, у кого остался со вчерашнего дня кусок хлеба, пьёт с хлебом, а у кого нет — пьёт чай впустую. Иногда выдают хлеб рано и его приносят вместе с кипятком, тогда все пьют с хлебом, а кое-кто даже с сахаром.
Разные категории каторжан по-разному проводят каторжный день.
Испытуемые — это каторжане первого разряда, отбывающие кандальные сроки. Их берут на работы редко, когда не хватает рук и то на особо тяжёлые работы. Поэтому эта категория каторжан всегда находится в камерах под замкам.
Исправляющиеся — это каторжане второго разряда, окончившие испытуемые сроки и без кандалов. Они, окончив утренний чай, идут в мастерские, на дворовые работы, на пекарню, в баню, прачечную и на внетюремные работы.
Вольная команда — это уже исправившиеся и доканчивают свои сроки вне тюрьмы, живут в особых бараках.
Главную тяжесть тюремного режима испытывали на себе испытуемые. Для них каторжный день являлся бесконечно длинным: поверка, чай, уборка, прогулка, обед-баланда, послеобеденный чай, «ужин», вечерняя поверка, сон. Это элементы, неизменные час в час, минута в минуту, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Цитаделью, за которой мы скрывались от монотонности каторжной жизни, была библиотека. Библиотека складывалась из книг, приносимых политическими, за период существования политической каторги, начиная с революции пятого года. Кроме того издательства через третьих лиц присылали в централ все новинки научной литературы, которая приносилась в тюрьму нелегально. Была и нелегальная литература, которая вплеталась в религиозные или патриотические книги и таким образом скрывалась от зоркого глаза жандармской агентуры. Новые книги обычно в общий каталог не вносились, а хранились конспиративно среди книг библиотеки и выдавались только членам коллектива. Делалось это потому, что на каторге разрешалось иметь только старые книги и журналы, новые же издания запрещались.
По договорённости с начальником централа заведывание библиотекой было передано политическим, что дало возможность поставить библиотеку на должную высоту.
Библиотека была не только нашим спасением, но и основной нашей теоретической закалкой. Коллектив имел значительное количество интеллигенции, имевшей высшее и среднее образование, в большинстве своём входившей в партию эсеров. Наша большевистская группа имела довольно крупного, теоретически подобранного большевика-интеллигента, естественника т. Тохчогло (подпольная кличка Емельян).
Из интеллигенции нашей камеры составился кружок преподавателей по социально-политическим наукам и по математическим. Образовались кружки по алгебре и геометрии, по высшей математике, по политической экономии и естествознанию. По последним вёл беседы т. Тохчогло, по математическим наукам руководил инженер Лагунов. Группами и одиночками занимались языками, философией, некоторые увлекались беллетристикой.
Утренняя часть дня протекала главным образом в этих занятиях, прерывавшихся на короткие тридцатиминутные прогулки. После обеда большинство спало час, а иные два. Скудная пища обессиливала, и люди, даже ничего не делая, физически уставали, сваливались на свои постели и засыпали. Некоторые сидели за письмами или играли в шахматы, искусно сделанные из хлеба. Был у нас в четырнадцатой камере свой летописец — Третьяков Сергей, рабочий Путиловского завода, получивший каторгу за участие в экспроприации ряда сберегательных касс, произведённой по постановлению совета безработных в 1905 г. или в 1906 г. Все арестованные впоследствии были приговорены к смертной казни и благодаря ещё слабой политической сознательности многие подали прошение о помиловании, в числе их и Третьяков. Своего поступка Третьяков не простил себе: когда коллектив, учтя все обстоятельства его политического падения, извинил его поступок и предложил ему быть полноправным членом коллектива, он ответил: