— Что вы так вашу… моему яйцу спокою не даёте…
— Болтун он у тебя, наверное.
— Если болтун, то в отца, — подсказывает кто-то.
Гуревич не выдерживает, соскакивает с нар. А Серёжа уже опять сидит за своим дневником, готовый записать событие.
— Ты, товарищ Гуревич, не волнуйся, — серьёзно обратился к нему Тохчогло, — неврастеник может выйти. Гуревич не выдержал. Лицо налилось кровью, он выхватил из подмышки яйцо, размахнулся и запустил им в стену.
Все от неожиданности сразу затихли, потом бросились к стене и стали внимательно рассматривать прилипшую к стене жижицу. Цыплёнка не обнаружили.
— Болтун! — и вся камера разразилась смехом… А Гуревич лежал, уткнувшись лицом в подушку, и молча переживал свою трагедию.
Камера часто острила, насмешничала, однако длительного издевательства не допускала. Всё проходило быстро и забывалось.
Сидели у нас в четырнадцатой несколько украинцев разных партий: аграрники, анархисты и спилка. Самостийники были — не подступись! Прислали им из Харькова книгу ультранационалистического характера. Это был перевод «Энеиды» на украинском языке и начиналась эта книга так: «Эней був парубок моторный…»
И к великому конфузу все герои «Энеиды» помещены в иллюстрациях в широких украинских штанах, с оселедецами на головах, а героини в расшитых по-украински юбках, фартуках, рубашках и с бусами на шеях. Эней был в богатых чоботах, в широких штанах и в роскошной свитке. Покою не давали украинцам с этой «Энеиды» даже в дискуссиях о ней им напоминали. Требовали украинцы, чтобы уничтожили её, но, кажется, удалось её сохранить.
Мелкие эпизоды каторжных будней нарушались иногда крупными событиями жуткого характера. Однажды поздней ночью, когда централ был погружён в глубокий сон, когда тюремная стража, притаившись по тёмным углам тюрьмы, чутко вслушивалась, не доверяя сонной тишине каторги, мы были разбужены глухими выстрелами. Все вскочили и тревожно прислушивались; вот ещё раздалось несколько выстрелов. Бух… бух… бух…
— Стреляют здесь, в тюрьме, — проговорил кто-то тревожно…
Вдруг с шумом в наш коридор ввалилась толпа надзирателей, подошла к одной из уголовных камер. Громко звякнул замок, открыли с грохотом дверь…
— Стр-р-ройся! Ну, живо, живо! — гремел угрожающий голос старшего надзирателя.
Из камеры нёсся сильный шум кандалов, публика торопливо слезала с нар.
— Один, два, три… четыре… Где твоя пара?
— Не знаю… — слышался в ответ тихий голос.
— Пять… шесть… тоже нету… Девять… десять… одиннадцать… Шесть человек не хватает… Ишь, сволочи, где прорезали… А в других камерах?
— Там всё в порядке, господин старший.
— Ложись по местам!
Опять шум кандалов. Толпа надзирателей, громко разговаривая, вывалилась из коридора. Дежурный обходил все камеры, отовсюду слышались обращённые к нему шопотливые вопросы. Надзиратель что-то отвечал… Когда он подошёл к нашей камере, спросили его, что произошло.
— Побег шпана удумала, да не удалось.
— А где стреляли?
— На чердаке перехватили… Там и перестреляли их. Потолок прорезали и хотели через чердак… Там их и перехватили… — Надзиратель ушёл.
По-видимому, провокатор выдал… иначе как бы они могли перехватить.
Хотя побег устроили и уголовные, все однако были разочарованы, что побег не удался. Побег был актом победы над неволей, и бежавший всегда вызывал к себе сочувствие всей каторги, всё равно был ли он политическим или уголовным. Успеху побега вся каторга радовалась, и переживала досаду, когда побег не удавался.
Утром уголовные сообщили, что побег был выдан одним из уголовных, которого рано утром перевели к «лягавым». Оказывается, побег подготовлялся массовым, думали уйти человек двадцать. План был перебраться по чердаку на двор мастерских и оттуда через стенку. Прорезали потолок, искусно прорез замаскировали. Когда наступил момент побега, многие отказались, пошли только шесть человек. В четыре часа ночи шестеро вылезли на чердак. Но там их уже ждала засада. Как только они стали продвигаться по чердаку к мастерским, по ним открыли стрельбу. Трёх убили, остальных ранили. Администрация, заранее оповещённая о готовящемся побеге, решила «проучить» беглецов, чтобы другим было «неповадно».
Событие так взволновало всю камеру, что о сне никто и не думая. Все возмущались поведением администрации. Получив донос о готовившемся побеге, администрация имела все возможности предупредить его. Но был таков закон каторги. Начальник мог расстрелять не только участников побега, но и всю камеру. Никакие общественные протесты ему ничего не сделали бы. Жизнь осуждённого на каторгу зависела исключительно от поведения начальника каторги.