Матросы с жадностью набрасывались на литературу. Офицеры также сидели вместе с матросами в клубе и с интересом просматривали непривычную для них печать.
Разрыв с Кронштадтом сильно тревожил братву. Бурное кипение и неистовая непримиримость, с которой матросы быстро неслись к мятежу, рисовали перед нами тяжёлую и кровавую борьбу. Братва притихла и тревожно ждала.
Кронштадтский мятеж
Дни октября были мучительными днями. Напитанный токами растущей революции Кронштадт нервно вздрагивал. Вяло и болезненно преодолевая дневную службу, матросы, как больной в жару, метались в бреду ночных митингов.
«Неповиновение», уклонение от «нарядов» на работы, отказ от плохой пищи, грубые ответы «шкурам», злобные взгляды на офицеров и заглушённые матюги в спину — всё это говорило о наступающем кризисе.
Утро 23 октября вместе с обычной трудовой и служебной сутолокой внесло в жизнь Кронштадта новые тревожные нотки. Матросы, как всегда, шли по своим нарядам на работы; но странно, что большая половина не доходила до места своих назначений и куда-то исчезала.
В экипажах офицеры стали замечать необычное оживление: появлялись и уходили посторонние матросы… В некоторых экипажах офицеры наталкивались на многолюдные митинги. Во время обеда в некоторых ротах матросы разлили по кухням вонючий обед.
Начальство встревожилось: посыпались в Петербург тревожные телеграммы. Командир Балтийского флота адмирал Никонов с кучей адъютантов метался по экипажам и пытался выяснить нарастающую обстановку.
Многие офицеры бросились отправлять в Петербург свои семьи.
Во время обеда пронёсся по экипажам слух, что в три часа на Соборной площади назначен большой матросский митинг.
После обеда по нарядам не пошли. Учебные классы пустели. Со всех экипажей и школ тянулись вереницы матросов к собору. Большая Соборная площадь гудела и тяжело волновалась; десятитысячная толпа напирала к центру.
На трибуне, заломив на затылок фуражку, расставив широко ноги, нелепо размахивала руками фигура матроса; ветер трепал коротенькую чёрную ленточку; полуосипший голос с трудом доносил до ушей слова…
— Товарищи! Сегодня здесь… мы должны сказать… наше решительное слово. Довольно. Товарищи, рабочие всей России дружным ударом оглушили царский самодержавный строй. Создали свой совет рабочих депутатов, который защищает их права. Что же делаем, товарищи, мы? Наши начальники смотрят на нас хуже, чем на зверей… Держат нас в грязных казармах, кормят гнилым червивым мясом… сырым, как глина, хлебом.
Лишают нас человеческих прав… вплоть до права заходить в сады и скверы… Пишут на объявлениях, что «собакам и нижним чинам вход запрещён». Что это, товарищи? Разве это не издевательство над нашей матросской личностью? Скоро запретят нам дышать… Чем дальше, тем наша жизнь становится хуже… И она, товарищи, ещё будет хуже, если над нами будут продолжать сидеть гидры самодержавных палачей. Рабочие добились манифеста… им дали право… А что дали нам? Шиш, товарищи.
Мы тоже хотим быть свободными… мы хотим, чтобы манифест распространялся и на нас…
Долой самодержавие! Долой палачей-офицеров!
Друг за другом карабкались матросы на шаткую трибуну, укреплялись на ней и, тыча в пространство загорелыми кулаками, исступлённо выкрикивали:
— Палачи!.. Гады!.. Кровопийцы!.. Долой!.. Довольно, попили!..
Толпа гудела, довольная крепкими словами, и радостно подхватывала:
— Пр-р-ра-авильно-о-о-о…
За спинами упоённо слушающих матросов, у края митинга суетился адмирал Никонов. Трусливо трогая матроса за плечо, спрашивал:
— Братцы, а, братцы, что это такое? Чего собрались?
— Бра-а-атцы, ишь, гнида, засуетился… Требования вот вам готовим… Шкуры вам спускать собираемся за карцеры и за гнилое мясо… — злобно бросили из толпы.
Адмирал испуганно посмотрел на матросов, торопливо вскочил на пролётку и ускакал. Кучка офицеров стояла в стороне и боялась подойти ближе.
Увидев, что адмирал удирает, офицеры стремительно смылись.
А с трибуны в это время неслось:
— Товарищи, вот наши требования…
— Давай, давай… требования…
— Согласно дарованному манифесту… — веяло над толпой, — матросы являются российскими гражданами…