В столовой встретил Тохчогло, Проминокого и Митьку Мельникова.
— А явился, мужицкий агитатор, — расплылся улыбкой до ушей Проминский, — не побили тебя мужики?
— Нет, не побили. Только скучно одному ехать было. А вас, говорят, с пушечной пальбой встретили?
— Пока нет, но скоро встретят с пушками, — пророчил Тохчогло.
В столовке народу было набито до отказа. Большинство были александровцы, галдели как будто у себя в камерах, не слушая друг друга.
— Все наши. — С удовольствием заключил я свой осмотр. — И галдят так же. Только камерой не воняет.
— Да, но зато сильно воняет оборончеством… сильнее чем в камерах, — опять съязвил Тохчогло.
— А «школа-то прапорщиков» не даром готовилась, в юнкера метят, проговорил уныло Митька и, помолчав, добавил: — Сволочи! Ему было обидно, что его партия, которой он отдал полжизни, постепенно становится на пути революции.
— А, ты, Митя, плюнь на них. Не по пути тебе с ними. Будем продолжать вместе драться, — утешал я его.
Откуда-то из глубины столовой появились эсеры Кругликов и Пумпянский.
— А вот наши либералы, — проговорил я громко. Кругликов и Пумпянский оглянулись.
— Это, кажется, пораженцы из четырнадцатой? — проговорил, прищурив на нас глаза, Пумпянский.
— Не страшно, — искривив улыбку, ответил Кругликов и они оба вышли из столовой.
Время подходило к шести. Я поднялся из-за стола.
— Мне пора.
— Куда тебе пора?
— К балеринам на собрание.
— К балеринам? Ох, ох, батюшка, да ты што, в уме? О чём же ты говорить-то с ними будешь? — раскатывался Проминский, — вот уморил-то.
— Чего ты ржёшь? Что балерины — не люди, что ли? — обиженно вспылил я.
— Ну, ну, иди! Ты только поделикатнее с ними: терминологией каторжной не угости. Это ведь не александровские мужики.
В театре уже собрались. На сцене был поставлен стол. Тут же кругом стола сидели артисты, артистка, балерины и служащие театра. Часть народа помещалась в партере. Тут же крутилась и девица, подсунувшая мне это собрание.
Директор театра поздоровался со мной и открыл собрание.
Артисты, пожилые и молодые, смотрели на меня немножко со скучающим и снисходительным видом, посмеивались. Женская молодёжь тоже шаловливо посмеивалась. Одутловатые пожилые дамы сидели молча, а некоторые в лорнеты с любопытством разглядывали меня.
— Похоже, что я из зверинца вышел, — мелькнуло у меня.
Я начал говорить. Все притихли. Говорил я часа полтора. Говорил о революции и её задачах, что-то говорил о роли интеллигенции и даже о роли искусства.
Когда кончил, артисты и остальная публика мне дружно аплодировали.
Хотя было не жарко, всё же некоторые дамы взопрели, с лиц вместе с потом сползала и пудра. От «умиления» они вытирали глаза и носы. Одна полная и немного обрюзглая артистка подошла ко мне и пожелала пожать мне руку.
— Ах, как вы говорите, ах как вы говорите… как мило, как просто, понятно. И с чувством каким… очень мило, очень мило.
Что-то говорили артисты, что-то щебетала молодёжь. А я всё смотрел на эту обрюзглую и думал:
— Мило, мило… революция тебе нужна, как мне твоя пудра. Ещё три дня назад от одного моего вида в обморок бы валилась.
Директор опять подошёл ко мне и заявил, что моей речью я доставил всем им настоящее наслаждение.
Слащавая любезность директора, преувеличенное внимание лорнирующих дам вызывали во мне раздражение и я торопился поскорее выбраться.
— Вы, видать, только что из каторги освободились? — продолжал директор.
— Да, до свидания.
— Вы бы ещё побыли с нами, — подкатилась опять пожилая артистка.
— Нет, меня ждут в другом месте. До свидания! И я поспешно вышел из театра.
«Как мило, как мило», — сверлило у меня в голове, и на кой чёрт меня к ним послали. Да разве эти с нами пойдут… «мило»! Тьфу!
Выйдя из театра, я пошёл на Большую улицу. Горели электрические фонари, было светло. По панелям гуляли густые толпы народа. Блестела масса офицерских погонов, чиновничьих пуговиц. Плыли шляпы, шляпки, шапочки и форменные фуражки. Стоял гул весёлых разговоров и смеха. Улица ещё не была во власти революции.
Опять встретил Тохчогло. Он шёл с женой. Познакомил меня с ней.