Я родился и провёл свое детство в Оеке.
Когда в селе узнавали, что идет в Якутку партия арестантов, мы, детвора, выбегали за околицу села навстречу партии, а матери и бабушки выползали за нами с шаньгами и калачами, которыми оделяли арестантов. А мы, сбившись в кучу, с любопытством рассматривали серых людей; с особым любопытством и уважением мы смотрели на «кандальников», считая их «настоящими» разбойниками. Когда партия, отдохнув, отправлялась дальше, мы провожали её до другой околицы. Километрах в пяти от села партия останавливалась на днёвку в большой пересыльной этапке. Конвою также полагался отдых, и его заменяли крестьяне, мобилизуемые по наряду волостных властей. Мы, детвора, тоже присутствовали на этих караулах и принимали в них самое деятельное участие.
Незабываемое впечатление осталось от этих дней, особенно ночей: вокруг высокой стены этапки раскладывались сплошным кольцом большие костры. Смолевые дрова горели среди тёмной ночи зловещим багровым пламенем, а на расстоянии двадцати шагов друг от друга, чернея, стояли мрачные фигуры мужиков, отиравшихся на дубины.
Ночь для караульщиков проходила в нервном напряжении: не боявшийся зверей сибиряк с мистическим ужасом смотрел на высокие стены этапки, мрачной тенью выделявшиеся на ночном небе. Чувствовалось: появись в этот момент на стене беглец-арестант — и все мы, грозные стражи, бросились бы врассыпную.
Мы, детвора, обычно также стояли возле отцов с дубинами и вместе с ними всё это чувствовали и переживали.
Как только начинался рассвет и ночь уходила, с ней вместе уходило и гнетущее состояние, люди стряхивали с себя страх, и лица становились веселее.
Глубоко в моём сердце и в моей памяти запечатлелась однажды разыгравшаяся на этапке драма.
Как всегда, мы выбежали за околицу встречать партию: сначала показалась вдали на дороге пыль, засверкали штыки конвойных, а потом показалась и серая масса арестантов, составлявшая партию человек в четыреста. Солнце палило с большой силой, и люди спотыкались от усталости. Мы хотели подойти ближе к партии, но конвой, обычно допускавший детвору даже разговаривать с арестантами, на этот раз нас грубо отогнал. Арестанты были угрюмые, молчаливые и тесно сжаты кольцом конвоя. Конвой не позволил передать арестантам ни шанег, ни калачей и, не дав сделать партии передышку, погнал её прямо на этапку.
Все чувствовали, что что-то случилось или должно будет случиться.
Мужики на этот раз были мобилизованы в усиленном количестве. Десятки телег, запряжённых парами, запруженные мужицким «конвоем», обогнали партию и, приехав к этапке, расположились вокруг её ограды. Возле этапки уже расположилась часть запасного конвоя во главе с офицером, в ожидании партии.
Наконец подошла и партия.
Подойдя к этапке, многие арестанты от усталости свалились на землю. Офицер что-то кричал на конвойных, наскакивал на арестантов, солдаты с помощью прикладов кое-как установили порядок, построили партию рядами; против партии выстроили солдат. Партию пересчитали, офицер скомандовал входить во двор этапки; партия входить во двор почему-то отказалась. Офицер кричал, ругался; что-то кричали из рядов партии; один высокий арестант поднял кверху руку и стал что-то громко говорить арестантам. Офицер отдал короткую команду, и сейчас же раздался залп. Высокий арестант, с ним ещё несколько человек повалились на землю; партия заволновалась, но осталась на месте. Раздался второй залп, и партия всей массой, сбивая друг друга с нот, ринулась в ворота этапки. На земле осталось восемь человек убитых. Весь сельский караул, а с ним вместе и мы, детвора, разбежались кто куда. Когда мы вернулись к этапке, порядок уже был восстановлен: убитые лежали покрытые рогожами.
У высокого арестанта был оторван пулей указательный палец.
В эту ночь вместе с мужиками ночной караул нёс и военный конвой.
Мой отец — сибиряк, золотоискатель, много лет путался по тайге. Мать жила в селе и кое-как вела небольшое крестьянское хозяйство. Сёстры и брат работали по «людям», а я, последыш, учился в приходской школе.
Лет сорока отец бросил путаться по приискам, голышом вернулся из тайги домой; потом лет пятнадцать прожил в Иркутске по найму и, затем уже вернулся к крестьянскому хозяйству и сидел на нём до самой своей смерти. Помер 96 лет, а мать померла на 12 лет раньше.
Я окончил школу 12-летним мальчишкой.
После школы отец отвёз меня в город и сдал учеником в бакалейный магазин, к богатому купцу Козыреву. Самодур, пьяница, окруживший себя плутами-приказчиками, Козырев, жестоко зксплуатируя своих служащих, продавцов, в то же время заставлял их обманывать покупателей, мужиков, всучая им наряду с хорошими товарами и всякую шваль. Когда на Козырева находил запой, приказчики делались полными хозяевами и основательно воровали. Козырев это знал и всегда говорил ближайшим приказчикам: «Воруйте, но чтобы обороты увеличивались и увеличивались мои доходы»; и приказчики добросовестно выполняли наказ своего хозяина. Два года прожил я в этой клоаке, не выдержал, ушёл.