От Козырева я перешёл на лесопильный завод Лаптева, тоже акула, но уже другого порядка. Рабочий день у Лаптева был 12 часов, завод работал на две смены, круглые сутки. Моя задача была следить за маслёнками пильных рам на шатунах под полом; 12 часов в сутки в древесной пыли под полом делали работу несносной; проработав полтора года, я оставил завод и поступил сторожем на телеграф. Работа на телеграфе оказалась ещё тяжелее, но зато я получал жалованья уже не 12 руб., как на заводе, а 17, что было для меня первым большим заработком. Правда, я там топил 19 печей, заправлял 60 керосиновых ламп, бегая в кабак за водкой телеграфистам и в кондитерскую за плюшками телеграфисткам. Жил в грязной от керосина и копоти кухне, а спал в шкафу и никогда не высыпался: не хватало времени. Было тяжело, но и там я прожил незаметно около полутора лет. Выручил меня оттуда надсмотрщик Петров, взяв меня с собой в качестве рабочего в экспедицию, проводившую телеграфную линию в Якутск. Жалованье мне положили 30 руб. в месяц.
Выбился на твёрдую дорогу. Это было в 1900 г.
По возвращении из экспедиции поступил на то же жалованье на телефонную станцию в качестве штатного рабочего. Через год был приглашён в качестве электромонтёра по наружной сети на электрическую станцию с окладом в 60 руб. в месяц.
В 1901 г. я через Спиридона Миланского, рабочего телефонной сети, попадаю в социал-демократический кружок, который в течение года раза три собирался у него, на квартире, а также в доме купца Милля. В 1903 г. я перешёл с электрической станции на завод винной монополии, где работал на установке новой электрической станции под руководством французского инженера. Здесь я впервые успешно руководил стачкой рабочих завода, проходившей, правда, на весьма узкой базе экономических требований, ограничивавшихся повышением заработной платы. После стачки был уволен и до осени 1904 г., до призыва на военную службу, вновь работал на телеграфе в качестве старшего рабочего на относке телеграфной линии по Кругобайкальской железной дороге.
Во флоте
В 1904 г. осенью меня призвали на военную службу. В этот год весь молодняк Сибири направили на пополнение Балтийского флота. Эскадры Рождественского и Небогатоза сильно разредили Балтийский флот как в отношении судов, так и в отношении личного состава. Шла усиленная подготовка новых кадров. Сибирская молодёжь полностью угодила во флот.
В Иркутске я получил явку в Петербург в Технологический институт к «Владимиру»; жил он, кажется, на 2-й роте Измайловского полка. Стояли мы до разбивки в Александро-Невском полку. Оттуда я связался с Владимиром. Он тут же в институте передал меня курсистке Насте Мамонтовой, которая первое время служила связью между мной и партийной организацией. Через некоторое время нас разбили: часть пошла в гвардию, а главная часть сибиряков была назначена во флот. Нас перевели в 8-й флотский экипаж. На следующий день вызвали электриков, вышло нас человек 8, перед нами стоял унтер-офицер в тёмной шинели и в фуражке с георгиевской ленточкой; детина ростом около сажени, он осмотрел нас и подошёл ко мне.
— Ты с электричеством знаком?
— Знаком, — ответил я.
— Я его беру.
«Начинается», — подумал я. Меня куда-то записали: матрос расписался, и мы пошли. Шёл снег. Высокая фигура матроса маячила впереди; я шёл за ним, волоча за верёвочку по снегу свой сундучок.
«Ну и дядя, — мелькало у меня в голове, — неужели там все такие, что я буду среди них делать!» На душе делалось тоскливо и хотелось назад, в 8-й экипаж, к своим. Подошли к большим красным казармам, над парадным золотыми буквами: «Гвардейский экипаж», прошли под полутёмными арками через двойные железные ворота. Двор находился в квадрате огромного корпуса, чистота двора меня подавляла. Матрос ввёл меня в один из подъездов, и мы вошли в помещение казармы; это была казарма первой машинной роты. В роте был только один дежурный, остальные все были на учении. Дежурный указал мне койку. Я снял свой полушубок и лохматую шапку. Валенки мои раскисли, и с них на выскобленный добела пол стекали грязные капли. Щегольская фигура дежурного стояла передо мной, и мне казалось, что он ехидно посматривает на мои плачущие валенки. «Прижмут, должно быть», — подумал я, и мне опять стало не по душе.