Когда Вильгельм нанёс первый визит на «Полярную Звезду», он принял рапорт, обошёл вахты (фронт) и по-русски поздоровался:
— Здорова!
— Вот рвануть бы — сразу бы две империи потонули, — острили матросы.
Обмен визитами происходил ежедневно в течение трёх-четырёх дней.
Переговоры велись; офицеры об этом между собой говорили; старик-дядька нам тоже сообщил:
— Немец всё-таки облапошил Николая: соглашение подписал.
— Да ты расскажи толком, что подписал Николай? — спрашивали его. Старик только рукой отмахивался:
— Свитские говорят, что соглашение подписал, что немец надул.
Через три дня германская яхта в сопровождении германских и наших судов ушла из Биорок. «Биоркское свидание Николая с Вильгельмом» закончилось. После этого свидания среди свитских начали происходить довольно откровенные разговоры; свитские собирались кучками, слышались в досадном тоне следующие реплики: «Но как же с Францией?»
И опять начало упоминаться имя Витте: «Жаль, Витте нет, он не допустил бы до соглашения».
Наши попытки добиться сущности «соглашения» никакого результата не дали; по-видимому, свитские знали только в общих чертах о соглашении и о каком-то противоречии с русско-французским договором. Только позднее стало несколько известно, что Вильгельм вырвал у Николая в Биорках соглашение, по которому Россия обязана помогать Германии в случае войны с другими государствами. Говорили, что это соглашение направлено против Франции, в то время как у России с Францией имеется такое же соглашение, направленное против Германии, которое продолжает действовать.
В общем, свитские объявили «биоркское свидание» скандальным.
Для нас, однако, вопрос оставался неясным, и в дальнейшем мы им не занимались.
Пробыв несколько суток в Биорках, яхта снялась с якоря и вернулась в Кронштадт.
Опять на «бочке»
Возвратившись в Кронштадт, ссадив Николая с семьёй и челядью с яхты, мы опять прочно уселись на «бочку». Потянулись монотонно каторжные для меня дни. Команда провозилась дня три над уборкой, и, приведя в порядок яхту после «похода», матросы стали по очереди ездить на берег в Кронштадт. С берега привозили известия, которые меня основательно волновали: одни говорили, что в Кронштадте здоровая пьянка, что матросы «гоняют кота» офицерам, другие говорили, что «матросня митингует и выносит резолюции».
Ясно было, что в Кронштадте что-то происходит не совсем обычное. Я сделал попытку сократить срок моего ареста и обратился к моему минному офицеру, чтобы он поговорил с командиром о сокращении мне срока и разрешении съездить на берег.
— Зачем ты хочешь ехать на берег? — спросил меня офицер.
— К землякам, ваше благородие, соскучился.
— Не доведут тебя до добра эти поездки. Хлопотать не стоит, командир не пустит.
— А может, пустит, ваше благородие, попробуйте.
— Нет, и пробовать не буду. Если бы ты нарвался на командира, было бы полбеды: он бы тебя простил, но тебя угораздило нарваться на Философова, тут ничего не сделаешь, командир не согласится.
Моя попытка успехом не увенчалась. Я решил передать мои связи Соколову и добиться от него, чтобы он отказался от пьянки.
Против ожидания Соколов сразу согласился.
— Надо, браток, нам увязаться, ты прав; я постараюсь вернуться на «своих», чую, братва за дело берётся, теперь не до пьянки.
Я дал записки в 17-й и 2-й экипажи к землякам, просил их свести Соколова с группой и дать ему полную информацию о положении дел.
Соколов уехал.
Остальные члены группы ездили в Петербург. При каждом отпуске привозили оттуда известия также волнующего характера.
— Технологический бурлит, матросы смотрят на Кронштадт и ждут.
Кругам кипело, бурлило, готовилось во что-то вылиться, а я, прикованный к «бочке», плаваю кругом её вместе с яхтой.
Непостижимо нудна и однообразна была жизнь на яхте в это время, тяжесть эта усугублялась ещё тяжёлым морским режимом, который царил на яхте.
День яхты начинался с пяти часов утра и прекращался в десять вечера. Несмотря на то, что яхта стояла на «бочке», вахты всегда были на своих местах; особенно доставалось нам, минным машинистам. Наши вахты всегда полностью были в работе, потому что пародинамомашины работали день и ночь, освещая днём трюмы, а ночью всю яхту. Вахта длилась четыре часа. Приходилось стоять двое суток в три смены. Часто приходилось стоять с двух часов ночи до шести утра — самая тяжёлая вахта: ходишь сонный, того и гляди, что на вахте заснёшь. Днём даже после таких вахт спать запрещалось за исключением одного часа после обеда «на руке», постелью пользоваться строго запрещалось; предутренняя вахта обычно всегда валилась с ног и при всяком случае старалась где-нибудь прикорнуть. Я первое время после чистки медяшки прятался в рундуке, под паклей и обтиркой (рундук-это ларь с крышкой), но однажды старший офицер, по-видимому, уже несколько раз замечавший моё исчезновение, разыскал меня, извлёк оттуда и заставил меня целую неделю «драить» (тереть) палубу в качестве наказания.