Хорошо было детинушке
Сыпать ласковы слова…
Песню подхватил стройный хор голосов. Пели по-деревенски, с растяжкой и вариациями. Удаль пения своеобразно сочеталась с грустью слов. Получалось сильно и волнующе. Поезд уходил. Казалось, что не поезд, а песня удалялась всё дальше и дальше — туда, к чуть алевшей полоске. Всё тише и тише слышалась песня, потом замерла.
Я забрался в свой угол и сжался комком. Песня продолжала звучать в моём мозгу, то усиливаясь, то замирая. С трудом успокоился и уснул.
Утром приказчик меня разбудил:
— Вставай, Москва скоро. Сходить нада…
На последнем разъезде я слез и пошёл пешком. Денег у меня осталось две копейки. В Москве я купил у лотошника две посыпанных сахаром лепёшки по копейке штука. Одну тут же съел, а другую положил в карман.
Куда идти?
Постоял у Красных ворот, покрутился во все стороны, увидел городового и скорее подался к Ярославскому вокзалу. Фигура городового при отсутствии паспорта являлась для меня мало утешительной, и я решил с ним в соприкосновение не входить.
Вокзал был обнесён деревянным забором. Я долго прилаживался, где бы перемахнуть и в то же время не нарваться на стражу. Наконец благополучно перебрался и, выйдя за семафор, зашагал в сторону Ярославля. Лепёшку скоро съел. Храбро шагая вперёд, я всё туже и туже подтягивал пояс. К вечеру не выдержал: зашёл в железнодорожную будку.
— Тётя, дай хлеба, с утра ничего не ел…
— И-и, сколько же ноне народу ходит, все идут и идут. Жить стало тесно, что ли?
— Душно, тётя.
Женщина достала с полки каравай и отрезала маленький кусок хлеба.
— Душно, говоришь? — Женщина задумалась. — Невдомёк чего-то. На, подкрепись.
Хлеб она круто посолила.
— Больше дать не могу. Видишь, сколько у меня их, едоков-то, — проговорила она, показывая на ораву детишек.
Я поблагодарил её и с жадностью стал уплетать солёный хлеб. Поев хлеба, я пошёл к колодцу и напился из бадьи холодной воды. Отдохнув немного, пошёл дальше. Заморосил мелкий дождь, приближалась сырая, промозглая осень. Ночь провёл я под копной сена.
Так день за днём я шагал то по шпалам, то по тропинкам, ночуя под копнами и раз в день выпрашивая у будочниц хлеба.
Однажды я не мог найти копны, чтобы под ней переночевать. Шёл мелкий дождь, и я изрядно промок. Я спросил будочника, где укрыться на ночь от дождя. Сторож показал мне тропинку, по которой можно пройти в деревню. Сосновый лес обливал каплями дождя и негостеприимно шумел. Через полчаса я добрался до деревни. Собаки набросились на меня с остервенелым приветствием. Было уже темно, в хатах светились огни. Из крайней хаты на лай собак вышел крестьянин.
— Кто тут?
— Дядя, пусти переночевать.
— Иди в волость, там пустят.
— А где она?
— Иди прямо по улице, сразу за церковью и будет волость.
В волость я, понятно, не пошёл. В стороне заметил какое-то тёмное строение, присмотрелся — клуня. Я забрался в неё, но она оказалась пустой; земля была голая и холодная. Недалеко от клуни заметил копну соломы, забрался под неё и, кое-как согревшись, заснул. Ночью холодная вода протекла под копну и подмочила меня. Подложив под бока солому, я снова уснул.
Утром я сквозь сон услышал, что кто-то кряхтит возле меня. Высунул голову: сидит мужик и кряхтит.
— Что это ты, дядя, — тут человек спит, а ты сидишь?
Мужик от неожиданности вскочил и испуганно проговорил:
— Кто тут?
— Кто… Не видишь — человек?..
— Да это ты никак вечером ночевать просился?
— Ну, я…
— Чего же в волость-то не пошёл?
— Собаки не пустили.
— Экой ты! Так в мокре и валялся?
— Нет, на печке…
— Ну, вылазь да уходи, а то ещё солому мне спалишь.
— Спалишь её, мокрую-то. Тоже, остолопина.
Был зол на мужика и на мокрое утро.
— Ну, проваливай, проваливай!
Я, отряхнув с себя солому, направился по тропинке к железной дороге.
Наконец я добрался до какого-то железнодорожного депо. Здесь решил во что бы то ни стало установить хотя бы поверхностную связь. Я подошёл к мастерской, сел на старый скат и стал ждать, с кем из рабочих можно было бы заговорить. Из мастерской выходили рабочие, входили обратно, но ни на одном не решался остановиться. Наконец из мастерской выскочил мальчик — ученик. Зная, что мальчишки в «курсе всех дел», я подозвал его к себе:
— Позови-ка мне кого-либо из ребят…
— Тебе наверное Алексея надо?
— Да, да…
— Которого, токаря?
— Да, его самого. Позови.
Токарь — значит, имеются основания полагать, что парень из своих. Я тревожно смотрел на калитку. Скоро вышел мальчик, а за ним рабочий в синей блузе. Мальчик показал рабочему на меня, а сам куда-то убежал. Рабочий подошёл ко мне: