Товарищ дал мне адрес Авива.
Я перебрался на землечерпалку и к моей великой радости встретил на ней двух рабочих с керченского каравана, активно участвовавших в подготовке забастовки. Они меня сейчас же узнали.
— Малаканов! Здорово! Откуда?
— Чего вы орёте, дьяволы!..
— Экие остолопы… Забыли с радости-то. Ты не серчай, никто не слышал. Да как кликать-то тебя?
— Кудрявцев. А вы как сюда попали?
— Переселились из Керчи, работаем здесь машинистами. Эх, и хорошо же ты нас перетряхнул тогда, мы и не заметили даже. А с комитетом-то ты как прав оказался: два года штурмовала нас администрация, всё хотела разогнать комитет, Но мы крепко помнили: твои слова: «Разгонят комитет — разгонят вас», потому держались за него крепко.
— Ну, а как же вы здесь очутились?
— Эх, брат, что было-то! Один раз администрация затеяла весь комитет уволить, так рабочие такой тарарам подняли: объявляй стачку — и никаких. Все работу бросили. Администрация на попятный… Так мы два года и продержались. А потом Ткаченко-то, помнишь, ещё активистом себя проявил, пролез в комитет и развалил, провокатором, что ли, оказался, так мы его и не раскусили. Начала администрация понемногу актив выбрасывать, потом выбросила и нас, членов комитета. Вот мы сюда и перебрались.
— Жалко, что так случилось.
— Ничего, зато школу, брат, такую прошли, теперь не оседлают. А там ещё крепкое ядро осталось. Часто тебя вспоминали. Слышали, что в тюрьме сидел. Хотели повидаться, да боялись, как бы тебе не повредить. Вот где пришлось встретиться.
— Вы в партии?
— Как же! Как ты нас ввёл, так мы до сих пор и состоим в партии, все поручения выполняем. Нам и тебя поручили устроить, только мы не ожидали, что это будешь ты. Устроим, у нас не опасно.
Встреча меня обрадовала и взволновала. Эти два товарища были наглядным свидетельством моего революционного копания в тёмной, безграмотной массе. Ведь это же результаты моей работы.
О, революция! Мы — твои упорные муравьи, мы выкормим тебя…
По данному мне адресу я отыскал Авива. Авив остался меньшевиком, но меня любил. Встреча была радостная:
— Петра! Откуда ты? Бакунист ты эдакий! Ведь ты, кажется, в тюрьме сидел?
— Сидел.
— Шура мне писала, что ты крепко сел. Как же ты вырвался?
— Сбежал.
— Опять сбежал? Счастливец ты! Мчишься куда-то, вгрызаешься где-нибудь в гущу, взбаламутишь, ввалишься в тюрьму, какими-то судьбами вырываешься и опять мчишься, и вот… Сваливаешься как снег на голову… А я вот стою у своего станка, как цепью прикованный, и нет ни сил, ни смелости оторваться.
— А ты попробуй.
— Нет, я как-то боюсь неизвестности, боюсь оторваться от насиженного места.
— Ну, брат, если бы ты по-настоящему делом занялся, приучили бы тебя ко всяким пространствам. Ты просто трусишь. Побывал в ссылке, хлебнул немного горького, вот теперь и боишься… Видишь, какой благонамеренный стал, наверное, даже одесская охранка тебя не тревожит? Правда ведь?
— Да, ты прав. Я намного тряпкой стал. Ну, бросим. Расскажи, где был.
— Побывал во многих местах и видел везде одно и то же: одних, как волков, травят, и они измеряют пространства матушки Руси, закрыты для них заводы и фабрики, повсюду расставлены для них рогатки. А другие залезли в свои скорлупки и сидят, вот как ты — не пикнут.
— И злой же ты стал, Пётр. Чего ты так на меня набросился?
— Потому набросился, что ты не один, а сетью вы спустились в рабочую гущу и вытравливаете из неё своим гнилым либерализмом здоровый революционный дух. На днях я наблюдал, как вы живым людям работать мешаете. Помнишь, как вы не хотели меня в керченский комитет допустить? Здесь я был свидетелем, как рабочего-большевика комитет не допустил в члены правления профсоюза… Тоже рогатки ставите.
Первый раз я с Авивом так резко говорил, сам не понимая, чего я так сильно разволновался.
— Ты не обижайся: это тюрьма и скитания на мне отразились.
Часто я ночевал у Авива; целые ночи мы проводили в спорах. Меньшевизм в нём сидел прочно, он с неопровержимой для себя ясностью рисовал путь развития рабочего движении. Попытки толкнуть рабочее движение на путь «политических авантюр» он считал преступными:
— С кем мы придём к власти? Вот с этой ещё слепой массой? Нужно ещё основательно поработать, вывести вот эту голодную, неграмотную массу на путь более или менее сносного экономического существования и научить её хотя бы читать газету, тогда только можно говорить о пролетарской революции. Уроки пятого года не надо забывать.
Авив выявлялся передо мной фигурой, характеризующей меньшевизм как глухую стену, которую во что бы то ни стало нужно развалить, чтобы очистить путь перед революционным рабочим движением.