Месяца два я работал в мастерской Карасёва. Потом мне удалось поступить на городскую электрическую станцию на установку наружной сети и трансформаторов. Постоянная работа с определённым устойчивым заработком сильно подняла моё настроение. Кто бывал долго без работы, тот знает, какое удовлетворение получаешь, когда становишься на постоянную работу. Мощные паровые двигатели, огромные генераторы, на которые я с любовью смотрел каждое утро, своим движением вливали бодрость и уверенность. Металлист ухаживает за машиной, следит за каждым её движением, держит её в чистоте не только потому, что он это обязан делать, но и потому, что он любит её, сживается с её ритмом, психологически тесно связывается с ней, бережёт её. Такое чувство испытывал и я, следя за мерным движением мощных двигателей. За эти годы я истосковался да систематическому физическому труду.
Хотя политическая жизнь в Иркутске и протекала под сильным полицейским нажимом, всё же такой удушливой атмосферы, какая была на юге России, здесь не было. Я не раскаивался, что вернулся в родные края. Рабочие электрической станции в большинстве были иркутяне, с которыми я работал ещё до призыва на военную службу. Они от моего брата Степана знали о моём политическом положении и потому держали себя со мной с большой товарищеской осторожностью.
Жил я по привычке в строгой конспирации, квартиры моей никто не знал.
Однажды на работе меня разыскала какая-то молодая девушка и заявила, что её направили ко мне из организации.
— В чём дело?
— Я сегодня приехала, и меня направили к вам, чтобы вы устроили меня на квартиру.
— Вот так оказия! Что же я с вами делать-то буду?
— Право, не знаю…
— Вы сегодня будьте там, откуда вас прислали ко мне, а я за нами после работы зайду. Хорошо?
— Хорошо.
Девушка ушла. Меня забеспокоило, что это за девушка и почему её ко мне прислали.
После работы зашёл на явочную квартиру.
— Что это за девушка сегодня приехала и откуда она? Почему её ко мне направили?
— Она бежала из Томска, и ей придётся некоторое время прожить нелегально. А так как вы говорили, что у вас хорошая квартира, мы и решили её к вам направить.
— А кто она такая? Посадите мне на шею, а потом наплачешься.
— Не беспокойтесь — с хорошей явкой приехала…
Подошла и девушка.
— Ну, что вы обо мне решили?
— Договорились с Петром. Остановитесь у него, пока подыщется комната.
— Только знаете, я ведь тесно живу: комната — полторы квадратных сажени, койка, стол и больше ничего нет…
— Если вас не стесню, то мне ничего.
— Ну что же, идёмте. Скажу своим хозяевам, что женимся.
Жил я на Саламатовской улице у евреев-портных. Одинокие муж и жена, по фамилии Школьник, довольны были тихим жильцом, который никого не водил к себе и не причинил никакого беспокойства. Хозяйка каждое утро и вечер подавала мне чай, а иногда угощала меня какими-то сластями собственного приготовления. Её беспокоило только одно обстоятельство: она никак не могла установить, какого я вероисповедания.
Поселились мы в моей тесной комнате со свалившейся мне на голову Марусей. Я уступил ей мою койку, а сам стал спать на полу.
Внезапное появление «жены» встревожило хозяев: они боялись, как бы не нарушились те хорошие отношения, которые между нами наладились. Маруся, однако, оказалась женщиной весьма «воспитанной», общительной, и скоро наши отношения вошли в обычную колею. Марусе долго не удавалось получить работу, и мы жили на мой заработок. Она также примкнула к нашему большевистскому кружку.
Мне наскучило наше «культурное топтанье», как я его называл, в недрах нашей группы, и я решил начать работу в гарнизоне. Отдельные партийцы в гарнизоне имелись, но никакой массовой работы не велось. Меня познакомили с одним офицером-грузином, с которым мы и сговорились начать работу среди солдат военного городка, где он служил,
Политическое состояние солдатской казармы в это время было кошмарное. Оно полностью совпало с общим политическим положением, лишь конкретизировалось в специфически казарменных, бессмысленных, жестоких формах. Солдат был поставлен в положение животного: его целыми днями гоняли не столько для того, чтобы выдрессировать, сколько замучить до крайней физической усталости, «чтобы ему после этого никакие мысли в голову не могли лезть».
Офицеры-служаки, как бы навёрстывая потерянное во время революции время, с особой жестокостью мучили солдат за каждый пустячный недочёт. Оказывать какое бы то ни было сопротивление не было никакой возможности. Каждый протест влёк за собой дисциплинарный батальон, а это такое учреждение, перед которым каторга бледнела. Розга была там обычным, повседневным наказанием.