Тот залился краской: не то от смущения, не то от гнева. И вдруг выдал:
– Спасен я был, увы, занудою!
Стихов теперь читать не буду ей.
Вожатая таращила глаза. Еще один ответ, и опять – стихами!
– Ты что, совсем, родной… не говоришь на языке прозы?
При этих словах мальчик заметно приободрился, выпрямил спину и провозгласил:
– Прозы противен безжизненный дух.
Проза – язык стариков и старух!
Василиса разинула рот. Да, парень, несомненно, импровизировал, сочинял прямо на ходу!
– Блин, я вот так не умею, – сказала она. – Но, как твоя спасительница, наверное, могу узнать, из какого ты отряда, мальчик?
Поэт снова заалел маком. Теперь ясно, что именно от гнева. Потому что ноздри его раздувались как парус на плывущей мимо «Титаника» яхте.
– В соседнем лагере работаю, – процедил он сквозь зубы. – О детях полон весь заботою.
– Так ты вожатый?!
Сердито сопя, «мальчик» вытащил из кармана беджик и нацепил себе на грудь. Там было написано черным по белому: Вениамин Чавкин, старший воспитатель.
Василиса беззастенчиво разглядывала поэта с разных сторон, как скелет динозавра в музее.
– Да, занятный ты тип. У тебя подружка-то хоть есть?
– Милая моя далеко, – еле слышно пробубнил он, – в мире без любви нелегко.
Девушка фыркнула:
– Ну, это уж из тебя плагиат попёр. Значит, нет подружки?
Поэт покачал головой.
– У меня тоже нет парня, – вздохнула Василиса. – Может быть…
Но не дал ей договорить Вениамин Чавкин:
– Вы говорите «тоже
Нет парня»? Так негоже.
Не надо так со мной.
Ведь я – не голубой!
Восторженный рев мальчишек заглушил последние строчки его стиха. А они звучали так: «А девушка моей мечты… возможно, это ты?!»
Нет, не слыхала Василиса этих строчек. Но, честно говоря, не было нужды в деталях: взаимная симпатия двух молодых людей крепла с каждой секундой.
– Как тебя зовут, Лермонтов пушкинообразный? – когда стих гром оваций, решилась заговорить Сашкина.
Вопрос изобличил в сердце девушки некоторое смятение чувств. Как уже упоминалось, имя и фамилия стихоплета значились у него на беджике.
Однако старший воспитатель и тут не осрамился:
– Что в имени тебе моём?
Давай-ка снова в бар зайдем!
– С поэтом в бар я не пойду, пока он мелет ерунду… Ой! – вскрикнула вожатая. – Вот паразит, и меня стихоплётством заразил!
– А ты с поэтом в бар зайди и ерунду не городи! – с сияющей улыбкой парировал Чавкин.
Василиса надула щечки, силясь выдать что-нибудь в том же духе. Но скоро поняла, что крыть ей нечем. И они вошли-таки в бар. Чавкин, между прочим, озвучивал рождающийся на глазах поэтический шедевр:
– Я брел за «чупа-чупсом» в бар,
И тут меня настиг удар.
Но ангел с неба прилетел,
Развеял тучу вражьих тел…
И всё в таком романтическом духе. Василиса сидела на пластмассовом стуле, сосала «чупа-чупс» и блаженно улыбалась. В её жизни появилось нечто абсолютно новое, захватывающее. Такое, наверное, испытывает ребенок, когда ему впервые дарят воздушного змея.
Идиллия, блин. А в это время пузатый подросток стоял посреди кабинета Гурия Денисовича и рассказывал, рассказывал…
Милиция и юмористы: мир невозможен. Страшное потрясение Юры. Он не спит всю ночь, но не по этой причине
Не успели горы догрызть румяное яблоко солнца, а перед столовой уже стояли две «восьмерки» с включенными мигалками.
Гурий Денисович сбивчиво отвечал на вопросы следователей из Краснодара. Старшая вожатая Саша, Семён Чернов с напарницей Анечкой Беловой нервно топтались под дверью его кабинета.
Скрывать от властей исчезновение Кирилла Красницкого и дальше было невозможно.
Однако в этот день на лагерь снизошла новая беда в лице королевы юмористического жанра, народной артистки, ведущей программы «Дуршлаг» Рябины Смеховицкой. И к восьми вечера, когда начался концерт, низенький ангар, приспособленный под концертный зал, напоминал Мекку в канун Рамадана. Чтобы пробиться поближе к сцене, даже мускулистому Юре пришлось пролить не один литр пота.
– Я приехала сюда к вам на выступление, – в предвкушении первой убойной шутки зал перестает дышать, – и в коридоре за спиной слышу голос: «Смотри, смотри, Смеховицкая идёт!» И следом второй голос: «Что, живая?!» Первый: «Раз идёт, значит, живая. Если бы была неживая, её бы несли».
Рябина закрыла рот. И больше его не открыла. Никто не смеялся.
Юра тревожно поглядел по сторонам. Тихо. Так, в полной тишине, прошла секунда. Потом другая. И вдруг воздух в ангаре взорвался!
Гоготал один зритель: человек-сирена Спартак. Он веселился так искренне, что быстро заразил оптимизмом тысячу остальных карапузов. Со сцены им вторила Рябина. С первых рядов было видно, как она трясется в своем кресле.