Рина брезгливо втянула носом сложный химический запах.
– Ну и вонь здесь! – сказала она.
– Угу в смысле ага! Да только это не вонь! Фигуса с два! – возразил Ул. – Это и есть запах истинной стерильности! Три ступеньки счастья! Соленая кислота, гашеная известь, потом – чудо! былиин! – хлорная известь! Есть еще и четвертая ступень эволюции.
– Какая?
– Да все такая же! Стоять! Руки за голову! Все, можешь больше не стоять! Поздняк метаться! Ты в нее только что наступила! И снова, кстати, наступила. Подобное притягивается к подобному.
Рина пугливо отскочила, ощущая, что ее джинсы заливает какая-то свежеопрокинутая дрянь.
– Что это?
– Обычный раствор формалина. Думаю, двухпроцентный, если Кузепыч не попытался сэкономить. А он может. Может, увы!
– Ка-а-к?
– Ан нет, расслабься! Формалин в другой канистре, это купорос! А что ты, позволь спросить, имеешь против формалина? Милый такой формальдегид.
– Ты не понимаешь, с кем имеешь дело. Я потомственный патологический гуманитарий. Я даже мотоцикл завожу словами: «мотоцикл, заведись!», а не ключом, – с гордостью сообщила Рина.
Водить мотоцикл ее научил Сашка, а отыскали они его в полузаброшенном гараже, где у Кузепыча пылились канистры и стояли две древние, еще с пятидесятых годов машины.
– А-а-а… Все с тобой ясно! Ну тогда прочитай стрептококкам какой-нибудь стишок, – посоветовал Ул и снова взялся за нож. Скоблить надо было еще долго.
Рина поняла, что аудиенция закончена и дальше начинается беспросветный труд. Она вздохнула, выяснила, что следует делать, и, прихватив для начала метлу с лопатой, отправилась читать стрептококкам стишки. Микробоубийственная поэзия затянулась до вечера.
Конюшню драили, скребли, очищали, обрызгивали. Даже Влад Ганич и тот трудился, не подкладая конечностей. Зная, что во всех других местах он будет сачковать, его поставили на улице у железной бочки сжигать накопившиеся по углам тряпки, гнилые потники, заплесневевшие брезентовые рукавицы и прочие следы взаимоотношений человека и пега. Некоторые тряпки были сухими, другие – раскисшими, но их уговаривали гореть керосинчиком. Работа была непыльной, но к вечеру Ганич так провонял, что даже когда просто выдыхал воздух, казалось, что он принял стакан керосина натощак и закусил тряпкой. Бедный-бедный Влад! Бедный-бедный костюмчик!
Когда Рина уставала, она, чтобы подбодрить себя, высматривала Витяру, который после неудачи организации весны силами одного отдельно взятого чайника ремонтировал у Бинта дверь денника. Молоток чаще попадал по пальцам, чем по гвоздям, однако Витяра не унывал.
Кроме него, Рина приглядывала еще и за Алисой, но уже с несколько иной целью. Всеми силами она мешала Алисе работать, переключала ее на любой незначительный труд и то и дело посылала в ШНыр за какой-нибудь ерундой. Та пожимала плечами, показывая, что уходит не сама, а оказывает товарищескую помощь, и охотно пропадала на час.
– Нет, – говорила Рина, когда она возвращалась. – Ты принесла красную мочалку с пупырышками, а надо синюю без пупырышек!
Алиса снова уходила часа на полтора. Хождение за синими мочалками ее абсолютно устраивало.
– Ты чего творишь? Она же ни фигуса не делает, – наконец озадачился Ул.
– И хорошо, что не делает! Я этого и добиваюсь, – удовлетворенно ответила Рина.
– ?!
– Алису лучше держать в безнагрузочном режиме. А то она после конюшни будет дезинфицировать весь ШНыр. И так дней пять, пока не окунет в хлорку последние очки Кавалерии, – сказала Рина.
Он не понял. Она объяснила. По ее наблюдениям, Алиса обычно долго раскочегаривалась на любой труд, ленилась, откладывала до последнего, но если уж начинала работать, то впадала в остервенение и становилась опасной для окружающих. Например, когда она двое суток подряд, вооружившись наждаком и махровым полотенцем, до блеска натирала все шныровские ложки и вилки, этого испугалась даже Суповна. Еще бы! Приходишь в четыре утра на кухню, а там сине-бледная, как мертвец, сидит Алиса и, закусив губу, надраивает вилки. Обращаешься к ней – не слышит, начнешь оттаскивать – только хуже, еще покусает или вилкой в глаз ткнет. Нет уж, пусть носит мочалочки с пупырышками. Спокойнее будет!
Кстати, раз уж зашел разговор, посуда в ШНыре была разномастная, накопившаяся за несколько столетий. Тарелки-то, понятно, бились быстро, хотя временами попадалась и какая-нибудь желтая, невероятно тяжелая с пастухами и пастушками у серебряных озер. А вот ложки и вилки жили долго. Время их не брало. Наряду с обычными общепитовскими, одолженными из городской столовой Череповца лет тридцать назад, встречались и серебряные, с орлами.