— Эй, was macht er hier? — Что он тут делает?
На обратном пути в Париж Филипа прямо-таки прорывает.
— Что такое там было? — орет он. — Этот долбо… Он вообще не умеет плавать! Кто допустил его к участиям в соревнованиях?
— Филип! — восклицает Жаклин. — Что, раз парни переоценили себя, раз у них нет стиля, нужно было им отказать?
— Да при чем тут стиль или самооценка? Они попросту опасны!
— Да для кого?
— Для самих себя!
— Ты что, собираешься защищать их от самих себя? Смеешься, что ли?
— Из-за них может пострадать наш имидж… Они могут дискредитировать спорт для инвалидов в целом. Подумают еще, что мы все самоубийцы, — оправдывается Филип.
— То, что случилось с Дитером, — несчастный случай. С каждым бывает, — вставляет Франсуа.
— Бахманн тоже мог утонуть. Вообще эти инциденты совсем не случайны. За последние несколько месяцев их было слишком много.
В Бонне они несколько умеряют свой пыл; обедают в ресторане с видом на Рейн, им устраивают экскурсию в дом-музей Бетховена. При имени композитора Франсуа забывает о спортивных дебатах и мысленно возвращается в прошлое, почти канувшее в небытие, размытое, наполненное нечеткими образами. Но он прекрасно помнит все, Бетховен заставляет его вновь ощутить боль от ожогов, запах гноя, обугленной кожи, нитрата серебра. В доме на Бонгассе Франсуа встречают портреты, партитуры, слуховые рожки; он проходит по комнаткам с низенькими потолками и ощущает, как пинцетом у него выбирают кусочки здоровой кожи для пересадки, слышит запах омертвелой плоти, запах разложения… Чтобы отогнать от себя эти образы, он сосредоточивается на ровной складке выглаженных брюк Филипа. Сквозь скрип лестничных ступеней, шум проезжающих по улице машин, звуки музыки, доносящиеся из дома по соседству, он слышит клокотание аппарата искусственного дыхания, мягкий и одновременно твердый голос Надин, которая отказывается колоть ему морфий; ее замечания по поводу состояния Франсуа — она хочет, чтобы он знал, что с ним происходит.
Уже выйдя на улицу, Франсуа рассматривает выкрашенный розовым фасад дома, его широкие окна, отражающие солнечный свет. И вдруг он осознает, что музыка Бетховена больше никак не связывается в его сознании ни с тогдашними ощущениями, ни с ужасом, ни с лекарствами, ни с Надин. Он повторяет про себя: «Надин, Надин, Надин», чтобы проверить свою догадку — это имя больше не вызывает в нем ничего, кроме разве что легкой теплой грусти, едва ощутимого движения где-то под животом — и в этот же миг у него возникает желание избавиться от этого образа. С момента их последнего разговора прошел уже целый год.
В поезде Филип опять заводит речь о Нюберге.
— Он постоянно задерживал дыхание. Идиот, что тут скажешь! Видишь, Франсуа, что случается, если вовремя не высовывать нос наружу?
— Но никто не запрещал задерживать дыхание…
— Ну да. Как и демонстрировать неопытность, неловкость, дурость и так далее…
Франсуа устал, и ему совсем не хочется продолжать этот спор. Однако полемика вспыхивает с новой силой несколько дней спустя во время общего собрания членов Содружества. Филип настоял включить в повестку дня тему соревнований. Он рассказывает о том, что произошло в Хеннефе, о Нюберге, о Бахманне, который едва не захлебнулся, как кутенок.
— Но все же, — подчеркивает Филип, — случай с Нюбергом наиболее показателен. Бахманн — так, ерунда. То, что произошло в Хеннефе, относится к любым видам спорта — ни в коем случае нельзя гнаться за результатом! Соревнование, соперничество — это, конечно, прекрасно, но жажда рекордов — уже перебор!
— Ну, что касается Нюберга, — возражает Этьен, — то цель соревнований именно в испытании и расширении своих возможностей. А ты, с одной стороны, хочешь исключить возможность участия в состязании этого бедного слепого, но в то же время осуждаешь и Нюберга!
— Да, — добавляет Жаклин на правах вице-президента Содружества, — где для тебя граница между возможностями человека и его достижениями? Вот, например, мы с тобой — разве нас можно сравнивать? Все это весьма относительно!
Филип улыбается:
— Итак, вы только что выслушали нашего философа Жаклин Ревель!
— Но она права!