— А где…
— Вы что-то хотели, Ваше Превосходительство? — вытянулась как по стойке девушка.
— А где, — Леон заглянул в темный угол, — нищенка?
— Нищенка? — девушка захлопала глазами, и он ощутил себя идиотом вторично — видимо, над ним позабавился кто-то из местных сверхъестественных тварей.
Махнув рукой, он направился к себе, осознавая заранее всю глубину бездны, в которую его толкали свежие, сочащиеся хмелем и сладковатым запахом сена воспоминания. Удивительно было то, что его уже ничего не удивляло. Будто он всегда тут и жил. В детстве его отправляли на ферму к бабушке, где первые дни он ходил, как пришибленный, фыркал на коров, обходил стороной индеек, а потом, в конце лета, ревел, вспоминая как с местными мальчишками играл в кукурузной чаще во вьетнамских партизан.
Забравшись в постель, игнорируя выглаженную ночную рубашку на спинке кресла, Леон долго не мог заставить себя уснуть. Вертелся с боку на бок, потом перекатился на живот, зажимая возбужденный член между своим телом и кроватью. Точно ощутил снова чужое дыхание на губах и чужую тяжесть на себе.
— Катись оно все…
Так бурно, едва ли не до воя, он тоже давно не кончал.
На рассвете Мурена оказался в его комнате, хотя, вроде бы, Леон дверь закрывал на ключ. Шут ему напоминал наглого кота, который, хоть на семь замков запирай, а в амбар все равно залезет, и не мышей ловить, а чтобы сладко дрыхнуть в бочке с пшеницей подальше от хозяйки. Завернувшись в одеяло с головой, Леон сел и уставился на гостя, который сегодня был в обычном, неприметном даже, темном плаще с капюшоном.
— Я думал, вы копыта отбросили, — сказал тот, швыряя в него какой-то тряпкой. — Одевайтесь, мы должны успеть до того, как ваша благоверная проснется.
Леон бы понял, если б ему было сказано: «Раздевайтесь, мы должны успеть до того, как ваша благоверная проснется».
— Куда мы идем? — спросил он, нащупывая ногами на холодном полу башмаки.
— Вы же не хотите жениться? — отозвался Мурена. — Или хотите? Или вы мечтали о той дыре, что вам придется лицезреть до конца своих дней? И это я вам сейчас не о том, что между ног леди Весты находится.
Пока Леон одевался и натягивал поверх криво застегнутого камзола плащ, Мурена сидел в кресле, выглядывая со скучающим видом в окно.
— Вы копошитесь, как троюродная тетушка матери моей кузины по папиной линии, — произнес Мурена, когда они спускались вниз, а потом проходили через задний двор. — Но ей уже девяносто восемь. Ах нет, было бы девяносто восемь, если б не померла в прошлом году.
— Отчего померла? — поинтересовался Леон, ни капли не веря в эти россказни.
— Поперхнулась дымом из трубки. Не самая ужасная смерть, но я бы предпочел умереть от счастья.
— Такое бывает?
— Говорят, что папенька нашего Его Величества, который впервые за всю историю рода добился от церкви официального развода с женой, в ту же ночь помер красивой смертью: пригласил к себе в спальню сразу двадцать пять самых красивых девушек королевства, ровно столько, сколько продлился его брачный союз. И помер, не добравшись до шестой. Церковь сказала — от греха, а народ сказал — от счастья.
Леон негромко рассмеялся, и Мурена посмотрел на него серьезно и внимательно, но длилось это доли секунды. Спустя миг шут, вернув свое привычно-ироничное выражение лица, нес очередную чепуху. Так они и добрались, продираясь сквозь идущих к рынку горожан, к лавке близь сточного канала. Воняло тут нещадно, до першения в горле, но дети, играющие с нацепленными на палки обрывками мешковины, — видимо, представляли солдат с пиками — бегали по камням босиком и не обращали внимания ни на запах, ни на грязь, ни на роняющих катышки коз, которых вели на рынок мальчишки постарше.
— Проходите, Ваше Превосходительство, негоже вам взор свой такими низкими картинами услаждать, — произнес Мурена, распахивая перед ним дверь. — Или, если хотите, могу отобрать палку у самого мелкого и развлечетесь, пока не наскучит.
Леон шагнул внутрь и закашлялся от другого, более резкого запаха — дым от курительницы, миндальное масло в лампадке и что-то ещё, незнакомое. В маленьком, захламленном до потолка статуэтками, фигурками, лампами, шарами, вазами с сухоцветами и перьями, картинами, лентами, коробками, шкатулками, — не перечислить всего — в середине, за низким столиком сидела женщина с массивными серьгами в ушах и убранными под тюрбан волосами. Тюрбан и серьги внушали уважение сразу, а когда ведьма — Леон и не сомневался в ее профпринадлежности — хохотнула трескучим голосом и смела со стола замусоленные, огромные, как обложка офисного блокнота, карты, то он и вовсе проникся благоговением.