– А откуда вы приехали в Москву? – спросила Маруся.
Ей почему-то показалось, что невежливо об этом не спросить, раз он сказал, что не местный. К тому же ей правда хотелось знать о нем все-все. Любая мелочь, связанная с ним, вдруг показалась ей невероятно важной – такой важной, что важнее ничего и не было в ее жизни.
– Родом-то я из Сибири. А в Москву откуда... Да побросала меня жизнь. Человек я был военный, подневольный, начальство скомандует – айда-пошел, и все дела.
– А почему «был»?
– Потому что надоело как ванька-встанька жить. Все думал, времени вагон, все на потом откладывал, а как оглянулся – мама дорогая, жизнь-то проходит, а что я видел? Ну и все, документы собрал – мне за «горячие точки» особый стаж шел – и на пенсию.
– На пенсию? – удивилась Маруся.
– Что, не похож на пенсионера? – усмехнулся Анатолий. – Военная же пенсия, не по старости. Хотя лет мне, между прочим, тоже порядочно. Завтра тридцать шесть стукнет.
– Поздравляю, – улыбнулась Маруся.
– Заранее не поздравляют, – покачал головой он. – Я после Афгана знаешь какой суеверный?
– Но завтра же я вас не увижу...
Эти слова вырвались у нее случайно – просто это было первое, о чем она подумала. И скрыть своих мыслей не сумела. Мама всегда говорила, что Маруся странная: до глупости доверчива, но при этом никогда не поймешь, что у нее на уме. Мама избегала слов «на душе», считая их слишком патетическими, но нетрудно было догадаться, что она имела в виду именно это.
– Почему? – искренне удивился Анатолий. – Захочешь – увидишь. Соседи же, считай. Я тут, на Рождественском бульваре, квартиру снимаю.
Только теперь Маруся заметила, что одет он по-домашнему, в синие спортивные штаны и клетчатую рубашку навыпуск.
– За сигаретами вышел, – поймав ее взгляд, объяснил Анатолий. – Смотрю, какое-то пятнышко под дождем бежит. Как солнечный зайчик, – улыбнулся он. – Хоть солнца и нету. Ну, мне и стало любопытно: куда такое пятнышко направляется? А его, оказывается, в подвал потянуло.
– Меня не потянуло... Это случайно получилось.
– Короче, дева Мария, – решительно сказал он, – если будет желание, милости просим завтра на рюмочку чаю. По Рождественскому угловой дом, как раз напротив твоего любимого подвала. Пятый этаж, квартира направо. Вопросы есть? Вопросов нет.
Он проводил ее не только до подъезда, но даже до самого лифта. Когда двери лифта уже открылись, он похлопал ее по плечу и сказал:
– До завтра, малыш. Смотри, приходи.
И все время, пока лифт поднимал ее на последний этаж, Маруся чувствовала у себя на плече его снисходительное и ласковое прикосновение, а на лице – свою счастливую безмятежную улыбку.
Конечно, они просто не ожидали, что она вернется так рано. Или так поздно? Да какая разница! Они совсем не ожидали Марусиного появления, это было ясно. Иначе вряд ли они вот так сидели бы на кухне: он в расстегнутой рубашке, она у него на коленях, положив голову ему на плечо. Сергей был очень закрытый человек, это даже Маруся понимала, хотя по отношению к ней это его качество почти не проявлялось. И Анна Александровна тоже была сдержанной – догадаться о ее чувствах было вообще невозможно.
Только не сегодня.
Сегодня они разговаривали так, словно жить им осталось несколько минут и в эти несколько минут надо уместить все чувства, которые их переполняют, и сказать друг другу все, о чем прежде не говорили, и, главное, надо не отрываться друг от друга ни на секунду, слиться совсем, навсегда...
У Маруси были ключи, и она вошла в квартиру неслышно. Дверь, ведущая из прихожей в кухню, была притворена, но, как будто специально, светящаяся щель в этой двери оказалась прямо перед Марусей. Она вжалась в стену за вешалкой и невольно прислушалась к доносящимся из кухни голосам.
– Не можешь ты этого забыть, я понимаю. – Маруся никогда не слышала, чтобы Сергей говорил так взволнованно, так сбивчиво! – И я забывать не должен. Но я забыл, Анюта, милая, что же делать, если правда забыл? Как наваждение, как страшный сон... Страшный сон всю жизнь ведь не помнишь. Организм, наверно, защищается.
– Я думала, у тебя это солнечный удар был, Сережа, – еле слышно сказала Анна Александровна. – Помнишь, у Бунина рассказ?
– Я сначала тоже так думал, – помолчав, ответил он; голос прозвучал глухо. – Но довольно быстро понял: нет, иначе. Не солнечный удар, не любовь – наваждение, больше ничего. Я ведь каждое утро просыпался и думал: может, мне это все приснилось? И сразу: нет, не приснилось, но, может, этого больше нет, может, кончилось?.. А потом ее видел и понимал: ничего не кончилось, не выбраться мне из этой трясины. И все восемь лет так... Если б ты знала, как я себя ненавидел, последним ничтожеством чувствовал! Но оторваться от нее не мог. Как не свихнулся, не знаю. Понимал, что любви и помину нет, но скажи мне кто-нибудь: если еще хоть раз в постель с ней ляжешь, то сразу после этого тебя молния поразит, – и точно знал, что отвечу: пусть поражает. А почему так, непонятно. Прости, Анюта, не надо тебе об этом...
– Лучше говори, чем в себе держать...
– Не знаю я, что лучше. Одно знаю: каждый день должен Богу свечку ставить, что это кончилось. Хоть богомолец из меня сомнительный, – усмехнулся он. И добавил чуть слышно: – Я тебя люблю, Анюта. И всегда любил. Ты мне вправе не верить, но это так. Я как будто домой вернулся. Не в физическом смысле, вот в эти стены, а больше... Это непонятно?
– Это понятно, Сережа. – Анна Александровна улыбнулась.
– Ты чему смеешься? – тут же спросил Сергей.
– Твоему учительскому тону. Ты как будто аксиому какую-нибудь студентам закончил доказывать и спрашиваешь, какие будут вопросы.
– Аксиому не надо доказывать. Это истина, не требующая доказательств. Так что в принципе ты права, как раз аксиому я только что и изложил. Такой уж у меня примитивный математический ум. Даже в любви признаюсь по правилам. Скучно тебе со мной разговаривать, а, Анютка?
Он явно повеселел: интонации страстного отчаяния исчезли из его голоса и зазвучали совсем другие, невозможно нежные.
– Конечно, скучно! – засмеялась Анна Александровна. – Ты же знаешь, с мужчинами я разговариваю только о высоком искусстве, а с тобой...
– А со мной, если разговаривать скучно, давай чем-нибудь другим займемся, – заявил Сергей. – Чем-нибудь менее осмысленным.
– Сережа, ты что, перестань! Ну зачем мы на кухню вышли? Лучше бы я тебе в постель чаю принесла! Маруся вот-вот вернется, а ты...
– Если до сих пор не вернулась, то вот-вот не вернется. Наверное, перестала как ежик в клубок сворачиваться и общается наконец с одноклассниками. Пойдем тогда в спальню, раз здесь боишься, только поскорее, а?..
– Я не боюсь, я...
– Если бы ты знала, как я тебя люблю, родная моя... Если бы у меня слова были, так тебе это сказать, как оно на самом деле есть!
– Я и без слов, Сережа...
Голоса их затихли, слышно было только дыхание – прерывистое, страстное, общее. Маруся зажмурилась и на цыпочках попятилась к двери.
Глаза она открыла, только снова оказавшись на лестнице.
«Это правда. Наваждение у него кончилось. А я осталась. Куда ему меня теперь девать? Он же порядочный. – Мысль о Сергеевой порядочности почему-то показалась такой болезненной, как будто в этой очевидной истине, в этой аксиоме было что-то оскорбительное. – Не надо мне ничего! – Маруся чуть не выкрикнула это. – Вернулся домой, ну и хорошо. И незачем меня за собой тащить. Что я, инвалид?»
Она потрясла головой и, набрав побольше воздуха, как перед прыжком в воду, решительно нажала на кнопку звонка.
– Я ключи забыла, – сказала она, когда не сразу, минут через десять, Анна Александровна открыла дверь. – Извините, что разбудила.
Маруся зажмурилась и потрясла головой. Вечно ей вспоминалось что-нибудь неподходящее! Хотя к чему не подходящее? К смутным разводам на потолке, к поблескиванию цирковых костюмов, к одиночеству? Ее жизнь складывалась так, что вспоминать можно было когда угодно и о чем угодно. Никакое воспоминание не выглядело печальным в сравнении с действительностью.