— Пишите, — повторил лейтенант, пододвигая ко мне огонёк керосинки.
Потом солдат отвёл меня в камеру. Втолкнул и запер дверь. Я стоял посреди этого тёмного сарая и никак не мог понять, что произошло. Я думал, что всё дело тут в Ане, но потом вспомнил, что это, кажется, лейтенанта вовсе не интересовало. Я потребовал свидания с капитаном своего корабля. Охранник, посоветовавшись с кем-то, сообщил мне, что капитана в Мурманске нет. Судя по всему, он не врал, иначе кто-нибудь из наших непременно навестил бы меня в госпитале. Я стал стучать в дверь, приготовившись двинуть в морду солдату, который втолкнул меня сюда. Возможные последствия этого шага меня не пугали. Но охранник стоял далеко от меня. Я потребовал встречи с комендантом города.
— Не стучи, — услыхал я хриплый голос. — Это не поможет.
Возле стены, на нарах, что-то зашевелилось. Я не знал, что здесь есть кто-то ещё кроме меня.
— А что украл ты?
— Украл? — удивился я. — Ничего.
— А вот я — консервы. Всего одну банку. Мы разгружали польское судно из британского каравана.
— Как оно называлось? Может быть, «Пяст»?
— Так точно.
— Я с этого судна.
— Вот так встреча! Эх, свидеться бы нам где-нибудь в пивнухе. Ты привёз такие хорошие консервы, а я уже не помню, когда ел вдоволь. Съем, думаю, только половину, а остальное отошлю жене и детям, их эвакуировали в Сибирь. Там тоже голодно, а я уже столько месяцев здесь.
Он шлёпнул себя по животу.
— Съем, думаю, половину, а остальное вышлю. Но как это сделать? Охранник нащупал у меня банку, и — вот, тюрьма. У других не нашёл, а у меня нащупал. Теперь за это — три года. А в Ленинграде за кражу ложки сахара — смертная казнь. Приговор приводится в исполнение немедленно. А мне — три года. А через три года мне не позволят бороться с захватчиками. А ты… что украл ты?
— Ничего. Мы привезли на польском корабле консервы и боеприпасы.
— Значит ты политический. Это ещё хуже.
— Как это «политический»?
— Уж они-то придумают для тебя обвинение. Шпионаж в пользу мирового империализма. Ты привозишь консервы, а вывозишь секретную информацию. На тебе иностранная форма.
— Какую ещё информацию?
— Шпионскую. За это — десять лет. Что это на тебе за форма?
— Польская.
— Значит, ты поляк. Вы не такие, как фашисты, но…
— Что ты имеешь против меня?
— Я — ничего, а вот они… Когда ты признаешься, тебе дадут десять лет. А если не признаешься — двадцать.
— В чём же я должен признаться?
— Это они тебе сами придумают.
— Шутишь, — занервничал я.
— Ладно, не психуй, — ответил он спокойно; в темноте я никак не мог разглядеть его лицо. — На тебе мундир империалистической державы…
— Ну и что? — перебил я его. — Я сражаюсь на вашей стороне.
— Это не имеет значения. Многие поляки работали на царя в Сибири, они тоже были невиновны. Так же и теперь.
Мне не хотелось с ним спорить. Я думал об Ане. У меня было много девушек, но я никогда не думал о них — вспоминал их только тогда, когда мне было хорошо или когда я приближался к порту, где должен был встретить какую-нибудь из них. «Веришь ли ты в любовь?» — до сих пор ни одна из них не задавала мне такой вопрос.
Русский на нарах что-то такое говорил о поляках и об империализме, но я не понимал его.
Потом советский солдат со штыковой винтовкой в руках отвёл меня к другому офицеру, к капитану. Тот вежливо поздоровался со мной. Я слыхал об этих методах: о том, что первый следователь — законченный хам, второй же, наоборот, вежлив, внимателен. Капитан велел мне сесть на деревянный табурет у стола и сказал, что мне грозит срок в десять лет.
— Наш суд, — добавил он, — весьма суров к врагам народа.
— Что же такое я сделал?
— Не перебивайте меня. Сейчас война, мы должны быть особенно бдительными. О чём вы говорили с сестрой Аней?
— Ни о чём.
— Как так «ни о чём»? Вы занимались с ней любовью молча? Для полной ясности скажу: к тому факту, что вы с ней, так сказать, спали, у нас нет никаких претензий… а кстати, между нами, она ничего, а?.. Вы можете ещё раз сходить к ней, или мы приведём её сюда, как угодно, — но со мной вы обязаны быть искренним.
— Не делайте ей ничего плохого.
— Да какое там… Она, кажется, тоже довольна вами. Буду с вами откровенен: нас интересует не столько ваша беседа о любви, сколько то, о чём вы расспрашивали её. Понимаете? Вот и ответьте: какие вопросы вы задавали ей?