Мурманский день
Я вылетел из Москвы в Мурманск солнечным июлем в десять часов вечера. Порозовевшие от закатного солнца крыши российской столицы остались далеко позади, и теперь под нашим реактивным Ту-134 тундра — кустарник, трава, маленькие деревца и много озёр с прозрачной водой. Это чуть-чуть напоминает сибирские пейзажи. Городов не видно — вообще, никаких населённых пунктов. Иногда можно заметить узкоколейку. Минута — и вот её уже нет. Высота порядочная, но сверху вижу каких-то животных. Я не знаю, кто это — волки, косули или медведи.
В салоне в основном мужчины. Они листают газеты, дремлют или просто смотрят прямо перед собой. Лишь некоторые выглядывают из окна вниз — видимо, летят в полярный город впервые.
Когда-то, много лет назад, привезли меня эшелоном в мурманскую часть, защищавшую Кольский полуостров от гитлеровской армии. Тогда проход в единственную незамерзающую гавань был едва приметен, как, впрочем, и сам порт. На берегу лежал метровый слой снега, кое-где светились огоньки рыбацких избушек, из воды торчали останки затопленных кораблей и катеров…
— Простите, это уже Мурманск? — спрашивает меня сидящий рядом молодой мужчина в клетчатой рубашке без галстука.
— Вероятно да, — я смотрю на часы. — Два часа летим.
— Извините, вы туда — на работу?
Я отрицательно качаю головой. Он говорит, что не знает, выдержит ли всё это: сейчас полярный день, и это хорошо, но ведь потом наступит ночь на целых три месяца… А я думаю об Ане. Да, именно так: не о предстоящих делах, а о той медсестре, которая когда-то спасла мне жизнь.
Я чувствую, что самолёт снижается. Внизу под нами сгребает землю бульдозер, а впереди чёрной лентой блестит взлётная полоса. Лайнер делает крен на левое крыло, и я вижу панораму города и Кольского залива — здесь нас когда-то бомбили немцы.
Вибрация самолёта, грохот колёс шасси — и вот мы по взлётной полосе доезжаем до двухэтажного здания аэропорта. Открываются двери, мы выбираемся наружу, в сухое пекло полярного дня, которое так непохоже на тропическую влажность Африки. Большой термометр на белой стене здания показывает плюс двадцать семь, а огромные часы — 23–36. Солнце жарит с самого зенита. Когда-то мне казалось, что так бывает только на экваторе… Вылетел я из Москвы вечером, прошло два часа, и вот уже Мурманск, здесь по-прежнему день — в это трудно поверить. Я знал, что будет так, но всё равно удивляюсь этому.
Внезапно я замечаю, что на площадке перед зданием аэропорта уже никого нет. Пассажиры разъехались — кто на автобусе, а кто и на автомобиле. Ко мне подходит невысокий мужчина в толстом свитере (это в такую-то жару!) и говорит, что если я из Польши, то он должен отвезти меня в гостиницу. Отвечаю, что так оно и есть. Водитель берёт мои чемоданы и советует надеть летний плащ.
Мы едем по разбитой асфальтовой дороге, над которой густо клубится пыль. Откуда столько пыли? Города что-то не видно, слева — перевал, справа — небольшие холмы, поросшие соснами, и там много белых глыб всевозможных размеров.
— Что это? — спрашиваю у шофёра, не веря собственным глазам. — Неужто снег?
— Да, — кивает он. — И кое-где у залива тоже.
— Всего двести метров от дороги. Неправдоподобно! А это… кладбище?
— Международное.
— Можно на минутку?..
— Пожалуйста.
Возле чёрной железной ограды я выбираюсь из машины и через покосившиеся ворота вхожу внутрь. Ищу на памятниках и могилах польские фамилии и нахожу их, хотя надписи поросли мохом и почти ничего нельзя прочитать. Вот одна надпись по-русски: «Неизвестный польский матрос». Я знаю, что те, кто лежит здесь, умерли в госпитале, а вот те, что погибли на своих судах, нашли вечный покой в море. Тут же рядом вижу арабские надгробия. Я не говорю по-арабски, но мне известно, что значит «Саля-ль-Ляухалейхи ва алихи салям» — «Мир и благословение Божье ему и его народу».
Арабы погибли от голода. Но не потому, что нечего было есть. Просто они ждали, когда зайдёт солнце: был великий пост рамадан, и дозволялось есть только после захода солнца, — но тогда, так же, как и теперь, июльское солнце не опускалось за горизонт целых три месяца.
Я уже совсем мокрый от пота, и тут, словно клинок, пронзает меня ветер с залива. Мы едем дальше по пыльной дороге, слева — сосны и снег, справа, в низине — консервная фабрика и железнодорожная ветка.
Въезжаем в многотысячный город. Здесь уже есть пятиэтажки, но тротуары освещены плохо, потому что это никому не нужно, никого на улицах нет. Магазины закрыты, на окнах решётки. А солнце шпарит сверху так, словно это на экваторе. Где же он, тот деревянный пылающий Мурманск, который навсегда остался в моей памяти?