Тут вы, конечно, вспомните о кулоне?
А кулон-то отобрали у нас еще в номере, но самое страшное было в том, что я все ждал, когда они его нам предъявят и, не дождавшись, сам спросил о нем, на что следователь, сделав круглые глаза, показал мне протокол обыска, в котором никакой кулон не значился.
Вот и все! Кулона нет, и хотя Мурзя со мной в заточении, мы навечно пленники КГБ. У меня наступила апатия и, как следствие ее, мной овладел какой-то мазохистский цинизм. Я врал следователю, и он это все хавал.
На один из постоянных вопросов о цели нашей засылки я с самого начала заявил, что заслан Американским Империализмом в лице Центрального Разведывательного Управления с целью дестабилизации существующего режима, сбора стратегической информации и проведения диверсионной деятельности. На вопрос, как я намеревался дестабилизировать режим, я начинал рассказывать политические анекдоты. Слушая меня, у КГБ бальзам разливался по сердцу (которое всегда было холодное). С моих слов, стратегическую информацию я собирал, толкаясь в гуще народа и изучая настроения масс. О диверсионной деятельности я сказал, что должен был ждать условного сигнала, чтобы грохнуть какого-нибудь вождя. Ну, и всякую другую бредятину!
Я даже решил немного помочь родному военно-промышленному комплексу (Российскому, конечно) и сообщил, что узнал из случайного разговора рабочих у проходной 45-го завода, куда я должен был перейти на работу в декабре 1979 года: «Немудрено, что мы отстаем от американцев в авиации, если до сих пор на заводе стоят трофейные станки!». Может, после этой информации станки заменят, и наши самолеты будут лучше и не дешевле американских.
Про Мурзилку что можно сказать? Она была молодцом: когда надо было – кабанела, лишнего не говорила и, как истинно русская женщина (хотя русской ее можно назвать только эмпирически, – основные составляющие ее крови были хохляцкие, польские и еще черт знает какие) в безысходной своей надежде и вере в счастливый конец была, как ни странно, паинькой и меня не расстраивала.
Потом я буду вспоминать эту отсидку с теплой грустью.
В конце второго месяца нашего пребывания на Лубянке они меня поприжали: говори, мол, зачем тебя заслали, вражина?
Ну я, конечно, упираться не стал и смело так отвечаю, что за самым главным секретом. «В какой области?» «В самой что ни на есть стратегической!» «Космос?» «Да нет, говорю, здесь мы все знаем – и про „Энергию“ с „Бураном“, и что Гагарин до сих пор жив».
Они бледнеют и выбегают по очереди к начальству. А я сижу, улыбаюсь, и знай «Кэмел» покуриваю. «А где тогда, – опять спрашивают? В авиации?» «Нет, говорю, про Су-27 тоже все знаем – хороший самолет». Опять забегали, «Где, говори, вражина». Ну, я им про Т-80 да подлодку «Комсомолец», которая должна утонуть, а еще, говорю, на Чернобыльской АЭС диверсию наши люди готовють, взорвать ее хотять. И про Щелокова в ЦРУ знают, и про Рашидова. У них уже языки изо ртов вылезли, в глазах всемирная тоска. И еще список завербованных агентов даю, а там одни верные ленинцы: Романов, Медунов, Лигачев, Полозков, Стародубцев и Нина Андреева!
А они мне ультиматум: если не скажешь, зачем сюды приехал, так твою Мурзилку мучить будем и мороженого лишим.
Как услыхал я про мороженое, так и понял, что час настал, клиент созрел, раз собирается самую страшную пытку Мурзилке учинить.
Ладно, говорю, признаюсь вам, комиссарам проклятым. Заслали меня раздобыть новую супермикросхему, которую один ваш русский новоявленный Кулибин изобрел и при помощи этой матери изготовил.
Смотрю, успокоились мои сатрапы, заулыбались, вот теперь мы тебе верим, американская ты морда! Но только опоздал ты и твои наймиты. Есть такой инженер Сидоров, но только фамилию его тебе никогда не узнать, придумал он супермикросхему, которую тебе никогда не достать, по технологии, которой вам не догнать, а будет эта микросхема в локаторах стоять, и все, что деется у вас, буржуинов, будет нам видать!
Вот тут я и узнал, что приемничек объявился неожиданным образом. И на душе стало спокойно. Даже если они узнают, что в приемниках микросхемка ох как хорошо будет стоять, но раз о ней знают американцы, значит, у нас обязательно ее надо делать и в войсках применять, несмотря на слишком большую ее опасность и секретность. А раз в войсках она будет, значит, и до народа она потекет могучим ручейком, а прапорщикам микросхемы легче продавать, чем автоматы.
Вот мы и выполнили свою миссию. Домой я хочу. И Мурзилка капризничает, устала.
И вправду, как только я им все выдал, собирайся, говорят, и Мурзилку свою не забудь, поедешь, говорят, в Лефортовскую тюрьму на вечные времена.
И вывели меня за белые ручки, и подкосились мои толстые ножки, и схватило меня за мой маленький животик, и запричитала моя Мурзилка на всю Лубянку: «Не хочу в тюрьму, я домой хочу!»
Что-то наше сидение в дежурке задерживалось.
Вот уже полчаса, как нас с вещами вывели из камеры, но что-то случилось. Сопровождающие охранники были совершенно невозмутимы, а один даже, как мне показалось, улыбался, поглядывая на Мурзилку. У меня холодок пробежал по спине от мысли, уж не на расстрел ли нас ведут?
Все оказалось намного банальней – сломался конвойный фургон, и наверху решали, можно ли таких опасных преступников конвоировать по этапу в обыкновенном «воронке».
Наконец они решились и, надев на нас наручники, вывели во внутренний двор и посадили в черную «Волгу». Я сидел в центре, а по бокам были Мурзилка и улыбавшийся охранник. (Где-то я его видел?).
Как только мы тронулись, он обратился к шоферу:
– Включи музычку, а то дама по ней соскучилась.
Из динамика раздались позывные «Рабочего полдня», и затем голос ведущей этой программы:
– Отвечая на просьбы многочисленных слушателей, мы пригласили к нам в студию самого популярного у нас в Союзе и, как показали недавние гастроли по городам Европы исполнителя собственных песен, композитора и аранжировщика Дмитрия Иванова! Дима, скажи, тяжело было работать в окружении капиталистов?