– Капитан, капитан, подтянитесь! (В оригинале: Мур-мур, чав-чав!).
Капитан наконец удосужился и начал докладывать:
– Справа от Немецкого кладбища до 45-го завода держал оборону 230-й пехотный полк, но уже три дня с ним нет связи.
– А может, уже и полка нет? – спросил я.
– Может и нет, два дня, как с той стороны тихо.
– Небось все атаки отбили, вот и тихо! – подал голос Копыто.
– Дай-то Бог! – вздохнув сказал подошедший политрук, устало присев на стул Сенцова, дрожащей рукой плеснул сере в стакан водки и залпом выпил.
– Будем исходить из худшего, – тихо сказал капитан и продолжил:
– Слева от Красноказарменной до Рогожки стояли ополченцы с «Серпа и Молота».
– Хорошо стояли, – опять ожил опер.
– Родной завод защищали, – выдохнул воздух политрук.
– Не родной, а Гужона, – сообщила Мурзик в отместку за буженину.
– Когда это было, – поспешил я исправить ее бестактность, хотя надо было бы сказать «Зачем?».
– С ними тоже нет связи, – сообщил капитан.
– Значит, завод теперь точно гужонский, – Мурзику все было по фигу. – А кладбище, наконец, взаправду немецкое!
У капитана вздулись желваки на шее, а опер потянулся к кобуре.
– А сзади нас, на Сортировочной, вчера была стрельба, – алкоголь и перенапряжение, видимо, подействовали и политрук еле ворочал языком. – А сегодня там тихо.
Все посмотрели на него, потом на Мурзилку в ожидании следующей гадости и клеветы на совдействительность.
– Зря смотрите, – сказал ехидно политрук. – Она этого не знает!
– Чего еще я не знаю? – с вызовом сказала Мурзилка.
– Что Казанскую железную дорогу, а значит и депо Сортировочная при царе строили немцы!
– Значит, мы не только в тюрьме, но еще и в окружении? – Мурзик хоть и выпила достаточно, но дело свое знала туго.
– По всей вероятности да! – подтвердил капитан.
– Я так не играю.
– Вы, дорогая, как никогда, стопроцентно правы, – по-отечески похлопал ее по руке политрук. – Лучше быть свободным и на воле, чем в окружении и в тюрьме.
– Разговорчики! – капитан повысил голос и оглянулся на опера.
– Так надо тюрьму сломать, а окружение прорвать, – Мурзик решительно взмахнула рукой и со всего маха рубанула ей по столу – в результате оперу пришлось пойти умываться, а Сенцову убирать со стола осколки посуды.
– Шли бы вы спать, – капитан сам бы не прочь это проделать, но дела…
Сенцов, аккуратно стряхнув на пол остатки осколков, с трудом приподнял политрука и заботливо повел его прочь.
– Четвертые сутки не спит, – объяснил мне капитан.
– У кого это СПИД?
– И ты, Анжелка, иди спать, – сказал я ей.
– Опять в камеру?
– Я попрошу, и тебя положат в кабинете начальника тюрьмы!
– А он как, ничего? Не очень старый?
Тут, к счастью, вернулся Сенцов и мы быстренько от греха отвели ее спать…
Когда я вернулся назад, за столом громко спорили опер с капитаном:
– …пусть в доску наш, а ее заслали к нему шпионить!
Заметив меня, они сразу умолкли, а я как будто ничего не слышал, сразу же стал извиняться за Мурзилку:
– Не обижайтесь на нее, товарищи. Это она вас так проверяет. Такая маленькая и такая подозрительная. Это же смешно, что мы попали к немцам, а те нас разыгрывают в целях завладения новейшим секретным оружием.
Опер аж задохнулся от обиды.
– Это я-то немец?
– А что, белокурый, голубоглазый, и потом эти барские замашки?!.. Вы, товарищ капитан, очень внимательно приглядитесь к этому товарищу. Чем черт не шутит, а береженого бог бережет!
На чекиста было страшно смотреть: ему не хватало воздуха, и он все никак не мог расстегнуть ворот гимнастерки. Еще несколько мгновений, и мы его потеряем!
– Но если, капитан, вы за него ручаетесь, то мы, может быть и не сообщим Лаврентию Палычу о его проделках.
Вдруг появившаяся надежда на снисхождение высокого суда вернула к жизни цвет и надежду неотвратимого и справедливого пролетарского карающего органа.
– Я больше не буду, – с пионерским задором прохрипел Копыто.
– Что больше не будете: продавать Родину или плохо ей служить, – я внимательно посмотрел ему в глаза.
– Предавать не буду! Родину! – опер опять задохнулся.
– Значит, уже предавали?!
Его рука потянулась к кобуре, и я не стал испытывать судьбу (кто его знает, может он и не собирается стреляться?) и дружеским тоном как можно более спокойней сказал:
– На первый раз мы вам поверим, товарищ Копыто! Идите и проверьте посты.
Когда он вышел, я обратился к капитану:
– Надо бы послать Сенцова приглядеть за ним, не то сдуру дров наломает…
Когда капитан все рассказал, мне стало жутко и тоскливо: скорей всего Москву сдали почти без боя.
Вернее, бои шли за каждый дом, но это было неорганизованное сопротивление, безнадежное отчаяние брошенных и обманутых людей!
Полк выбили за Яузу и обороняться в Лефортовском парке, когда немец видит тебя, как на ладони, из корпусов МВТУ не было никакого смысла, а даже преступлением. Еще пришлось прихватить раненых из Главного военного госпиталя и только стены тюрьмы да ребята с ЦИАМа с их противотанковыми ружьями и батареей «Катюш», ими же самими изготовленными, позволили полку закрепиться.
Соседи справа тоже, видно, были не дураки и спрятались за кирпичной стеной Немецкого кладбища, по которому немцы не очень-то стреляли и бомбили.
А слева – «Серп и Молот», да еще с Ликеро-водочным заводом стояли насмерть!
Только вот смерть-то не обманешь, и что на судьбе написано, не минуешь!
Где бомбежкой, а где и просто численным перевесом смяли немцы жидкие ряды, и если бы не подоспели мы вовремя, может уже и тюрьму взяли.
Я тоже немного соврал капитану про нашу эвакуацию, про то как нас сбили, – как мы пробивались к нашим и что будет, если наше оружие попадет к немцам.
Подумали мы и о наших дальнейших действиях.
Продержаться до прихода наших мы с капитаном даже не рассматривали: он по причине возможного обстрела тюрьмы из тяжелых орудий, а я из солидарности с ним, и не от того, что могли не продержаться, а потому, что не знал, кого понимать под нашими, и когда они придут!