В строках М. Джалиля было уже знакомое — непокорность, готовность к борьбе. Верность песне: песня здесь символ, для поэта это искусство. Но было и непривычное — ситуация стоического ожидания неотвратимой гибели.
В номере «Литературной газеты» от 25 апреля 1953 года увидели свет не только «Мои песни», но также и «Пташка», «После боя» («Прости, родина!»), «Не верь!», «В лагере» («Лес»), «Мой подарок бельгийскому другу» («Мой подарок»). Основные мотивы поэзии и всей литературы военных лет предстали в необычной окрашенности, выявились в глубокой сопряжённости с проблемами вечными — жизни и смерти, величия и низменности, чести и предательства, духовности и нравственной деградации. За ними вставал не уже привычный образ фронтовика — пехотинца, лётчика, артиллериста, за ними виделся человек в трагической коллизии, глубоко осознающий своё участие в противостоянии гуманизма и бесчеловечности, добра и зла. Вместо привычного и дорогого «Жди меня, и я вернусь, только очень жди...» звучали слова совсем иные, тяжкие:
Пожалуй, так впервые была в поэзии заявлена тема доверия, столь пронзительно вставшая в нашей жизни, в нашей морали.
Стихи обрисовывали путь автора: бои, пленение, лагеря. Они рассказывали о стойкости солдата уже в руках врага. В советской литературе прозвучали слова советского военнопленного, обращённые к родине из-за колючей проволоки:
Он остался солдатом и в том роковом сражении. Он объясняет родине обстоятельства, вновь вспоминает жену, снова говорит о поэтическом слове, оно было всегда и во всём искренним; он не боится произнести отвергаемые сердцем слова — трусость, измена, предательство — он их не знал, он их не совершал. Слог его свободен, он изъясняется с открытостью человека чести — он говорит о присяге, которую принимал, утверждает свою верность ей, несмотря на плен. Им выговариваются все слова — высокие и низкие, великие и презренные. Это пишет человек высочайшего человеческого достоинства:
За строками М. Джалиля перед читателем начала 1950-х годов, когда писателям ещё не рекомендовалось столь часто вспоминать годы лихолетья, а предлагалось говорить о сегодняшнем трудовом дне, выступало военное время, открытое до дорог, по которым отступали в 1941-м, до лагерей смерти, разверстое до могильных глубин. Словно бы заговорили те, чья судьба была печалью страны — пропавшие без вести, попавшие в плен и этим уже отверженные. Стихи М. Джалиля были услышаны и как слово неведомое — слово погибших: павших на полях сражений, забитых, замученных в лагерях, исчезнувших без вести в гигантских битвах — в водах Днепра, в болотах Волхова, в снегах бескрайней России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, Карелии. Многозвучное колокольное звучание имени и строк Джалиля — в перекличке трагических подтекстов, в их скорбном слиянии.