А если эта смерть так необходима (в войне, за Родину) и эта славная смерть за Родину компенсирует 30–40-летнюю спокойную трудовую жизнь до старости (т. е. равносильна ей своим значением), то незачем бояться, что рано погиб. „Жил и творил для Родины, а когда нужно было, погиб для Родины“ (и эта гибель — уже есть его бессмертие!).
Если вот так рассуждать — а я так рассуждаю — смерть вовсе не страшна. Но мы не только рассуждаем, а так чувствуем, так ощущаем. А это значит — это вошло в наш характер, в нашу кровь...»
Письмо это — не трактат о героизме, хотя оно, конечно, отражает черты именно героического характера. Рассуждения о себе и стране, о человеке и спектре его обязанностей занимают малое место в этом большом письме. А письмо — о тоске по дому, по жене и более всего — по дочери. Письмо вызвано, порождено — и в своих размышлениях о смерти и бессмертии, о человеке и его долге — глубоко личными, интимными чувствами отца и мужа.
Джалиль, написав слова о «славной смерти», задумывается и продолжает:
«Но... бывают минуты (мгновения), когда я думаю о Чулпаночке, представляя её без папы. Думаю так: вот последнее моё расставание с нею было действительно последним. Она уже больше никогда не увидит папу (допустим). Ей родной, близкий, самый дорогой человек уже больше к ней не вернётся, не придёт, не поласкает её, не будет качать её на ножках, не поиграет с ней, не расскажет ей интересные сказки. Она никогда, никогда не увидит больше знакомое, родное ей лицо, знакомые, родные глаза. Будет терпеливо ждать, как она ждала меня с работы, но всё будет напрасно. Она никогда не услышит его родную речь! Вот это ужасно! Когда я думаю об этом, мне становится жутко. Я начинаю дрожать, невольно появляются слёзы на глазах. Все трудности, все муки и страдания может переносить моя душа, но она никак не может мириться с той возможностью, что 8/1 (1942) вечером Чулпан, провожая отца, видела его последний раз. Вся душа протестует против этого — ибо так сильна моя любовь к Чулпаночке. Эта любовь сильнее всех смертей» 1.
Мысль о дочери вновь — но уже не впрямую — соприкасается с мыслью о смерти. Понятия долга и гибели связаны прямо и открыто. Гибель ради победы, ради отчизны принимается безусловно. Она праведна. Она безгрешна. А вот воспоминание о дочери просто отвращает, отвергает мысль о смерти: когда они приходят — поэту невыносимо больно. Вправду, у родины много сыновей, упадёт один, встанет и закроет её грудью другой. А у близких, у любимых — он, воин, один, и они — близкие, родные, — у него, у воина, одни. И смерть вырывает звено их единственного и неповторимого мироздания, рушится интимная человечная вселенная.
Джалиль пытается — то скорбный и тоскующий, то суровый и патетический — смягчить тон письма полушутливыми замечаниями:
«Такая уж у меня натура: в такой суровый час Отечественной войны набросал целую брошюру сентиментального словоизлияния о личных чувствах замечтавшейся души. Видно, времени было много (пока мы в резерве, его действительно много). Но я за это себя не осуждаю. Это свидетельствует о том, что душа моя с содержанием. Только сердце, полное чувствами, способно творить большие дела. Вот буду на фронте, и увидишь, эта замечтавшаяся сентиментальная душа покажет, на что способна».
Поэт едет на фронт уверенный и сильный: страх смерти он побеждает верой в то, что его путь — единственно правильный, верой в бессмертие своего поколения, которое защищает человечество от гитлеровского фашизма. Но он едет и глубоко тоскующим — разрывают его сердце мысли о близких. Все эти размышления, чувства и легли в основу моабитской лирики, лирики борьбы, лирики победы над смертью, где он, как художник, раскрыл их тысячекратно полнее, чем в своём письме — «брошюре».
Ещё в стихах, написанных задолго до того, как он попал на фронт, Джалиль говорил о постоянно крепнувшем в нём чувстве ненависти к врагу, уверенности в себе, в своей способности противостоять противнику, несущему смерть.