По ночам он вставал, обходил своё узилище и ощупывал стены в поисках хоть какой-то щёлочки, как будто владел чёрной магией и мог оборотиться тараканом. Когда светила луна, от окошка вытягивался узкий луч, упираясь в дверь.
Жербье смотрел на бойницу как завороженный — это был его единственный «выход» в мир. Вначале он еще сомневался, считал, что окошко выходит в сад или во двор, но голоса, доносившиеся до него днём, цокот копыт и грохот телег убеждали, что за стеной — улица.
Какая, он понятия не имел. Попытки влезть по стене закончились ободранными ладонями и прорехой на камзоле.
Однажды Бальтазар проснулся среди ночи и вскочил с бешено бьющимся сердцем. Он видел сон, в котором давал о себе знать.
Не заснув до самого утра, Жербье проклинал себя за уныние, в которое впал по малодушию своему. А ведь у него был шанс! Он и сейчас есть, надо только воспользоваться им, а не страдать зря.
Часов в девять ему принесли завтрак. Молодой мужчина, которого называли Виктуар, был слугой московита Ярицлейва. Тем самым слугой, что убил двоих из отряда Жербье при попытке освобождения лорда Монтегю.
С каменным лицом приняв миску с кашей, Бальтазар заговорил:
— Понимаю, что просить вас вернуть мне свободу было бы странно…
— Правильно понимаете, — кивнул Виктуар.
— Но бумагу-то вы мне можете дать? — с некоторым раздражением спросил Жербье. — Я художник, и мне невыносимо сидеть взаперти целыми днями, не видя ничего, кроме снов! Дайте мне бумагу и краски, прошу вас!
Слуга задумался и пожал плечами:
— Ладно…
Тремя днями позже другой слуга, зовомый Александром, передал узнику несколько листов серой бумаги и краски.
Жербье овладело возбуждение. Усевшись на полу, так чтобы на лист падал лучик из окна, он принялся рисовать.
Не затрудняясь смешиванием цветов, он тщательно выписывал портрет Олегара де Монтиньи. Душа Бальтазара пела, изнывая от сладкого чувства мести.
Просидев почти до обеда, Жербье еле разогнулся. Написав короткое письмо под портретом, он тщательно сложил лист, заклеил его жёваным мякишем и начертал сверху: «Передать графу Холланду! Срочно! Нашедшему сие граф выплатит 5 крон серебром!»
До обеда промаявшись, Бальтазар умудрился-таки выбросить послание из окошка своей темницы, когда Виктуар запер за собою дверь, унося посуду.
Успокоенный и умиротворённый, Жербье лёг и тотчас же уснул.
2
Прошла неделя, минула другая. Октябрь был всё ближе, и на душе у Сухова легчало — задание кардинала он выполнит наверняка. Разброд и шатание в армии Англии и на флоте, разлад среди йоменов,[87] которые всё чаще шли в отказ, не желая снабжать хлебом да салом королевское войско, — весь этот человеческий фактор работал на Францию, склоняя весы в пользу Ришелье и Людовика XIII.
Граф Холланд метался из Портсмута в Лондон, силясь понять, отчего дело разваливается, отчего разбегаются его люди.
Он ничего не понимал и бранил всех подряд, даже его величество, горячо обещавшего, что флот вот-вот отправится, буквально на днях.
Король тоже недоумевал, почему не исполнялись его приказы, почему бюрократическая машина постоянно давала сбои, почему продолжалась волокита.
Откуда Карлу I было знать, что, скажем, потеря важной бумаги в Адмиралтействе, из-за чего застопорилось снабжение флота канатами, вовсе не случайность, что данное деяние было оплачено Олегом через подручных?
Тихий саботаж зашёл уже так далеко и так глубоко, что, даже прекрати Сухов свою подрывную деятельность, начавшийся разброд не прекратится вдруг, сам по себе.
Путаница и беспорядки так и будут продолжаться по инерции, пока дело не заглохнет, ибо навести порядок было некому: король был слабым и недалёким человеком, закомплексованным и неуверенным в себе. Он всегда торопился принять решение сам, чтобы, не дай бог, кто-то не отсоветовал ему это делать, не попенял на неразумность, непродуманность его указов и прочих распоряжений.
Вероятно, именно из-за комплекса неполноценности король и не созывал парламент. Будущие историки найдут причину этого в стремлении Карла I укрепить свою власть, а дело-то было совсем в ином — монарх боялся предстать перед пэрами глупым петушком, чьему сиплому кукареканью внимают снисходительно и добродушно, скрывая насмешливые ухмылки.
Карл два раза распускал парламент, самовольно собирая подати.
Пройдёт лет двадцать, и копошение слабовольного государя, плодившего беспорядки и неустройства, приведёт его на плаху.
Впрочем, так бывало в истории не раз: правитель, не обладавший волей, жёстким характером и холодным рассудком, плохо кончал. Доброму и вялому слюнтяю можно удержаться на троне лишь в том случае, если его окружает умная и умелая свита. Если же нет, то он обречён.
При этом Олегу нужно было учитывать позицию молодой королевы, Генриетты-Марии.
Ей еще не исполнилось и восемнадцати, но девушка она была с претензиями. Умная и властная, Генриетта попыталась было подчинить себе мужа, однако быстро поняла, что тот находится под полным влиянием герцога Бэкингема.
Живя в одном дворце, король и королева не видели друг друга неделями. Зато имелось влияние на двор, хотя, надо признать, Генриетта-Мария, по неопытности или по глупости подчёркивала свою приверженность к католицизму — и это в стане придворных-протестантов.
Правда, воздействовать на скучавшую королеву Олег не мог, да и не собирался. Для этого пригодилась миледи.
Возникало еще немало вопросов, которые Сухову приходилось решать лично. По принципу: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы…»
Персоной, вызывавшей у Олега постоянную головную боль, был лорд Адмиралтейства сэр Клудесли Грей. Ему до всего было дело, он радел о флоте, как о собственном семействе, живота своего не жалея. Короче, был изрядной помехой Олеговым планам.
Невзрачный, тощий, с редкими волосами на блестящем черепе, скряга и зануда, Грей не пользовался успехом у женщин, а посему весь свой нерастраченный пыл употреблял на службу королю.
Пока другие отлынивали от работы и брали взятки, он трудился ревностно и рьяно, отличаясь неподкупностью, чем изрядно гордился.
Ещё одной чертой, отличавшей сэра Клудесли, была заносчивость. А поскольку дворяне не всегда соглашались терпеть высокомерное к себе отношение, Грею волей-неволей пришлось освоить искусство фехтования, в чём он весьма преуспел, приобретя дурную славу дуэлянта. На этом Сухов и собирался сыграть.
Три дня подряд Ярик следил за Клудесли и выяснил, что тот — человек привычки. Грей, как «истинный ариец», всё в своей жизни подчинял непреложному порядку.
К примеру, после ланча он непременно совершал моцион по Сент-Джеймсскому парку, дабы процесс переваривания пищи проходил на свежем воздухе.
Быков предлагал ликвидировать Грея из засады, но Олег воспротивился. Ему претило убивать исподтишка, это было «неспортивно», как будут говаривать англичане.
А посему, выбрав вторник для убийства, Сухов отправился на Кинг-стрит, где располагалась одна из контор Адмиралтейства, и стал дожидаться Клудесли.
Тот вышел, не нарушая своего графика, минута в минуту, и неторопливо прошествовал к парку. Шпага Грея, болтавшаяся на перевязи, успокоила Олегову совесть.
Когда лорд Адмиралтейства свернул в пустынную аллею, Олег догнал его и громко спросил:
— О, неужто это сам сэр Клудесли, нежная забава Бэкингема?
Грей развернулся, как ужаленный.
— Что вы себе позволяете, сударь? — выцедил он.
— Да не прячь ты от меня свою худую задницу, — сказал Сухов с весёлым пренебрежением, — я не из мужеложцев.
Выхватив шпагу, Грей бросился на Олега.
— Не маши так сильно, — комментировал Сухов, отбивая натиск. — Я понимаю, конечно, что в клинке присутствует нечто фаллическое, но не до такой же степени распаляться!