Я протянула руку. Она не отшатнулась. Она позволила моим пальцам прикоснуться к ней.
— Разве ты не хочешь узнать, кто это сделал? — спросила я.
— Месть — занятие не для всех. — Ее голос был безжизненным, взгляд потухшим. — Я устала, Таня. Я боялась каждый день, боялась всего и вся. И я устала.
Она казалась такой потерянной, что мне захотелось крепче сжать мамину руку и вытащить ее из этого чужого, незнакомого места обратно в нормальный мир. Если бы только я знала маршрут, я бы нарисовала для нее карту, я сделала бы это немедленно. Я разорвала бы драгоценные книги в моей комнате на бумагу и взяла бы свои слезы вместо чернил, я позаботилась бы о ней так же, как она заботилась обо мне. Я стала бы тем, кто поддержит ее и проведет туда, куда ей нужно. Но есть с картами одна сложность — они работают только тогда, когда картограф знает координаты. Когда ему известен маршрут, которым можно выйти из тьмы.
«Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц».
Долг и честь. Два слова, которые значили для Papa все. Которые значили все для мушкетеров.
В Академии мадам де Тревиль не найдется места для больной девушки. Может, мой отец рассказал мадам де Тревиль о моих головокружениях, а может, и нет, но, как только она поймет всю тяжесть моего состояния, она не захочет, чтобы мое имя ассоциировалось с ее заведением.
Однако место в Академии позволит мне попасть в Париж. А Париж — это мушкетеры: единственные в мире люди, которые могут мне помочь. Если я смогу скрывать свою болезнь достаточно долго, если мне удастся утаить причину, по которой я хочу — точнее, мне нужно — находиться в Париже… тогда, быть может, мадам де Тревиль представит меня важным вельможам, и, быть может, я обрету союзников, которые сведут меня с высокопоставленными лицами Дома короля. Им нет дела до того, что моя семья небогата и не сумеет щедро заплатить им. Все, что для них важно, — узнать правду о смерти брата по оружию. Именно так поступил бы он сам.
Если я поеду в Париж, я смогу выяснить, что на самом деле случилось с папой.
Мой отец хотел, чтобы я исполнила долг чести. И я исполню. Даже если все это время — когда он учил меня фехтованию, когда говорил мне быть храброй — он на самом деле считал меня неспособной найти собственный путь, как и моя мать. Даже если мое сердце исполнено боли и ярости.
— Хорошо… я поеду.
Удивленные глаза матери наполнились слезами. Она сжала мою руку раз, другой и тем решила мою судьбу.
Таня. Таня. Таня.
Выйдя из салона, я прижалась пылающим лицом к закрытой двери, вдохнула полной грудью его голос.
— Я люблю тебя, Papa, — прошептала я. — Скажи, как мне простить тебя за это. Потому что я не могу ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь. Я просто не могу.
Но голос молчал.
Глава восьмая
Удивительно, как целая жизнь может уместиться в одном дорожном сундуке.
Туда вошли все вещи, которые делали меня мной. Хотя они совсем не отражали моей сути. Для начала — книги. Запасная пара туфель, неоконченная вышивка. Укладывая в сундук красивое голубое платье с вышивкой, я представляла себе голубые глаза. Но их взгляд не был добрым, скорее гордым и надменным.
Шпага, которую я хранила у себя в комнате, ехидно глядела на меня из угла. У леди не может быть причин держать при себе оружие. Его невозможно хранить в шкафу среди изысканных атласных платьев и издевательски тугих корсетов. Кроме того, это вопрос приоритетов. Быть женщиной — значит оставаться мягкой, хрупкой и уязвимой. Защищать жену — мужская работа. А если она держит при себе оружие, значит, считает супруга неспособным выполнить свой долг.
Но у меня-то не было мужа. Пока что.
Схватив шпагу, я почувствовала, как она становится продолжением моей руки, словно кожа приросла к стали. Гарда была выполнена весьма искусно и представляла собой узор из закручивающихся в спираль листьев, таких тонких, что они напоминали кружево. Моя шпага была легче многих и прекрасно подходила к моему телосложению. Несмотря на гнев, который охватывал меня всякий раз, когда я думала об отце, передо мной все равно вставали воспоминания: как он впервые дает мне в руки деревянный тренировочный меч, как мой смех порхает под стропилами конюшни, как четырехлетняя я бегу по неровным половицам, присыпанным соломой и залитым солнечным светом. А потом — тот день, когда он впервые дал мне настоящую шпагу вместо тренировочной. Как он улыбнулся, поднес ее к свету и даже поклонился, произнеся: